— Рядовой Вольф! У вас автомат? Отлично! Вы прикроете нас с правого фланга!

— Есть! — едва ли не впервые искренне и даже с радостью воскликнул Юрген. Прикрыть спины товарищей — это для него!

— По моей команде выбираетесь наверх, залегаете и бьете над самой траншеей так, чтобы ни одна голова не высунулась, — сказал Гиллебранд.

— Есть! — ответил Юрген спокойно и деловито. Все прошло не так, как они рассчитывали. Так всегда бывает. Всегда проявляются и выпирают на первый план неучтенные обстоятельства, вмешиваются неожиданные силы, которые никому в голову прийти не могли, хоть целый день думай. Действительно, кто мог предположить, что Лаковски вдруг в блиндаже скроется, да так ловко, что никто этого не заметит. И ладно бы просто скрылся, он ведь еще и появился оттуда в самый неподходящий момент. Одним словом, höhere Gewalt,[18]по выражению Зальма, или völlig Arsch[19]— в интерпретации Красавчика. Дело вышло так. Диц прижался к стенке траншеи у самого ее излома. Метрах в пяти позади него, сразу за входом в блиндаж, стоял на изготовку Юрген, ловя одним ухом приближающиеся звуки в скрытойот него части траншеи, откуда подбирались иваны, и наведя другое на Гиллебранда, чтобы не пропустить приказ. Диц сплоховал, но кто его осудит? Трудно с непривычки сохранять спокойствие, когда к тебе подбираются враги, которых ты не можешь видеть, но уже прекрасно слышишь их хриплое дыхание. Диц кинул одну гранату, сразу за ней вторую, третью. Хрипы резко усилились, это были предсмертные хрипы. Им вторили крики боли. А еще возбужденные крики тех, кто шел позади и теперь рвался вперед отомстить за погибших товарищей.

Диц, сделав свое дело, промчался мимо Юргена. И в этот момент из блиндажа вылез Лаковски. Он тащил в руке чемодан с аккордеоном. Это было его единственное достояние, да что там достояние, это был его единственный друг. Друг, с которым он прошел тысячи километров по разным дорогам, друг, который ни разу не предал, не бросил его, друг, который был всегда готов откликнуться на малейший призыв, развеселить в радости и утешить в печали, друг, с которым можно было разговаривать бесконечно и обо всем. Как он мог его бросить одного? Оставить на поругание грубым, жестоким рукам? И тут в траншею влетел огромный иван, его сапоги были все в крови, а в руках у него была винтовка с ужасным, длинным, четырехгранным русским штыком, варварским оружием, которое уже несколько десятилетий пытались запретить. Штык с хрустом вошел в грудь Лаковски, прошил ее насквозь и вышел обратно, разрывая внутренности. Лаковски упал на чемодан с аккордеоном. Казалось, что он пытается закрыть своим телом единственного друга. Его скрюченные пальцы скребли по обивке, как будто пытались добраться до клавиш, чтобы услышать от друга последнее «прости».

Глаза Юргена с ужасом и скорбью смотрели на эту душераздирающую сцену, а руки сами подняли автомат и разорвали грудь ивана очередью. Следующий иван успел отпрянуть за угол. Тогда руки все так же деловито взяли гранату, выдернули чеку и бросили гранату в зев траншеи. Юрген упал на дно траншеи, защищенный от осколков телом огромного ивана.

Тут его и настиг приказ Гиллебранда. Он вскочил, выбрался из траншеи, перекатился несколько раз и распластался на земле. Увидел краем глаза Гиллебранда. Тот лежал метрах в тридцати от него, ведя короткими очередями огонь по подбегающим к траншее иванам. Тех было на удивление мало. Бой шел в траншее, а это были отставшие. Едва попав под огонь Гиллебранда, они завалились на землю и принялись отвечать еще более редкими, чем они сами, выстрелами. Пули уходили куда-то вверх.

На край траншеи легли нежные руки Толстяка Бебе, и тут же его тело взлетело вверх, как у заправского гимнаста. Это Брейтгаупт наподдал снизу. Он уже давно не был толстяком, Толстяк Бебе.

Все наконец вошло в плановую колею. Пора было и Юргену приступить к своей вахте. В траншее мелькали каски иванов. Они сгрудились у баррикады из тел, воздвигнутой Дицем. Юрген взял последнюю гранату, выдернул чеку, перевалился на бок и положил гранату в траншею, как мяч в корзину, плавным размашистым крюком. И после этого принялся бить короткими очередями над самой траншеей. Из-за спины донесся стук пулемета, это солдаты первой роты поддерживали их огнем из второй траншеи. Юрген и забыл о них, ему казалось, что они были единственными живыми людьми на всем этом пространстве. Иваны не в счет.

— Вольф, отходи! — донесся до него крик Гиллебранда.

«Как отходить-то?» — запоздало подумал Юрген. Ползать ногами вперед он не умел, ползти головой вперед, стреляя при этом назад, тоже было невозможно. И он понесся, как перекати-поле в степи перед грозой. Пролетал несколько метров, едва касаясь ногами земли, кувыркался по траве, метался из стороны в сторону, но методично продвигался к цели, не забывая при этом отстреливаться. Наконец свалился в траншею на руки товарищам. Уф!

— Все на месте? — спросил Гиллебранд.

— Лаковски, — коротко сказал Юрген.

— Да, я знаю. Остальные?

— Зальма нет, — растерянно сказал Кнауф и, рванувшись к краю траншеи, крикнул: — Зальм!

— Я ранен, — слабый голос был едва слышен на фоне криков иванов, уже высыпавших из первой траншеи, чтобы продолжить наступление.

— Быть санитаром — я! — крикнул Кинцель.

— Возьми, дорогой, — Вайнхольд мгновенно скинул ранец, отсоединил скатку шинели, протянул Кинцелю. — Береги себя.

Кинцель сунул в руки Дицу тяжеленный пулемет, который он не бросил, несмотря на приказ, и переволок из траншеи в траншею, перекинулся через бруствер и быстро пополз к Зальму, лежавшему метрах в тридцати и махавшему рукой, вяло и безнадежно.

— Прикройте меня! — донесся крик Кинцеля.

— Прикрываю! — Кнауф вырвал пулемет из рук Дица — твое дело ленту подавать! Раскинул упорные ножки в выемке бруствера, нажал на гашетку. — За старика Зальма я положу гору иванов!

Он все же был отличным парнем, Курт Кнауф, несмотря на тяжелое детство и гитлерюгендскую юность. Поначалу он стрелял неловко, но потом приноровился, бил по иванам и справа, и слева и, не боясь более попасть в товарищей, посылал веер пуль даже над ними, этот веер укрывал их лучше всякого зонта.

Кинцель тем временем развернул на земле шинель Вайнхольда, перекатил на нее Зальма и, передвигаясь ползком, стал тянуть его к траншее. Зальм как мог помогал ему, отталкиваясь и руками, и левой ногой, правая волочилась безжизненным довеском. Вскоре Кинцель был уже у траншеи. Юрген с Красавчиком, высунувшись по пояс, схватили край шинели, быстро втянули Зальма, осторожно опустили его на дно траншеи. Рядом с криком боли свалился Кинцель. Прежде чем нырнуть в траншею, он встал на колени и получил пулю в незащищенное, выпирающее место.

— Вот и он задницу подставил, — сказал Ули Шпигель, — не все ему…

Грустно так сказал. Даже у вечного насмешника Шпигеля язык бы не повернулся шутить при виде извивающегося от боли товарища и расплывающегося на брюках пятна крови. А фон Клеффель с еще большей грустью смотрел на ногу Зальма, где на месте колена было какое-то месиво из раздробленных костей. Не царапина, читалось на его лице. Потом фон Клеффель поднял глаза, прошелся взглядом по товарищам, как бы пересчитывая их, и тихо сказал: