— Ошибаетесь, молодые люди, — сказал фон Клеффель, — без командира никак нельзя. Кто отдаст приказ на отбой? А без приказа вы, безмозглые, до утра будете глаза таращить да разговоры разговаривать.

Тут и до Гиллебранда дошло.

— В охранении первая рота, — сказал он, — всем спать. Отбой!

Долго поспать им не дали. Перед рассветом их сменил пехотный полк. Уходили они через деревню. Их дом был разворочен артиллерийским снарядом. Где-то заунывно, на одной ноте, выла женщина. Зеленели кудрявые кустики редиски, посаженной Швабом. В них застряла рождественская открытка, подаренная Лаковски фрау Клаудии. «Gott sei dank!» — было напечатано на ней. Спасибо тебе, господи!

Это был тыл. Настоящий тыл. Здесь не свистели пули, здесь не рвались снаряды и здесь были женщины. И многое другое, что есть в любом мирном городе, но чего они были лишены на протяжении девяти месяцев, проведенных в лагерях и на фронте. Этот рай назывался Витебском.

Три дня у них ушло на то, чтобы выделить себе в этом раю маленький кусочек и обнести его колючей проволокой, построить контрольно-пропускной пункт и смотровые башни, поставить палатки и убедить святого Петра в том, что ключи ключами, а пароль паролем. С каждым днем они все больше мрачнели, еще неделя — и они стали бы тихо роптать. Кому приятно взирать на рай из-за колючей проволоки, близок локоть, да не укусишь. Но на четвертый день майор Фрике приказал построить на плацу сильно поредевший батальон.

— Солдаты! — обратился он к ним. — Вы храбро сражались и заслужили отдых. Командование дало нам месяц на доукомплектование и боевую подготовку пополнения. Первая маршевая рота прибывает сегодня в четырнадцать ноль шесть. Приказываю явить новобранцам пример дисциплины, аккуратности и высокого боевого духа.

— Солдаты! — приступил майор Фрике ко второй части речи. — Вы прошли часть дороги испытания, кто больше, кто меньше, но все вы заслужили поощрение. С сегодняшнего дня и до конца срока пребывания в месте дислокации вам всем в порядке очередности будет предоставлено право убывать в увольнительную на срок от утренней переклички до вечерней по нормам регулярных частей Вермахта — пять раз в месяц.

Майор Фрике сделал паузу специально для того, чтобы солдаты могли выразить свое ликование энергичным «Хох! Хох! Хох!» по команде дежурного офицера. Что и было исполнено, к глубокому удовлетворению майора Фрике.

— Указанное право, — продолжил майор Фрике, — не будет распространяться на вновь прибывающих военнослужащих, которым еще предстоит завоевать это право в бою. Поэтому приказываю не обсуждать с новобранцами никаких деталей вашего пребывания в увольнительной и вообще исключить из ваших разговоров всяческие упоминания о пиве, водке, женщинах и сексе.

Разумность приказа не вызывала сомнений. Стоило майору произнести магические слова, как все помыслы стоящих в строе солдат устремились к пиву, водке, женщинам и сексу. Это было столь явственно написано на их лицах, что майор Фрике счел необходимым огласить еще один пункт приказа:

— Нарушившие приказ будут лишены увольнительных. В заключение сообщаю вам радостное известие: наши раненые товарищи находятся на излечении здесь же, в городе, в армейском госпитале. Дорогу к госпиталю вам должен указать любой дежурный или представитель жандармерии. Посещения в госпитале разрешены с двенадцати ноль-ноль до четырнадцати ноль-ноль.

Это сообщение солдаты также приветствовали троекратным возгласом, может быть, не таким громким, как предыдущее, но не менее искренним. Через полчаса солдаты второго взвода третьей роты получали документы для увольнительной. Тут их ждал еще один подарок от командира батальона.

— Аусвайс для перемещения по городу подлежит предъявлению при выходе с территории лагеря и возврату при возвращении из увольнительной, талончик на посещение пуффа,[21]корешок с отметкой об использовании подлежит возврату в канцелярию батальона, презерватив… — писарь последовательно выкладывал все это на стол перед изумленным фон Клеффелем. — Следующий!

— Аусвайс для перемещения по городу, вернуть при возвращении, талончик на посещение пуффа, корешок с отметкой об использовании вернуть, презерватив. Следующий!

Юрген сгреб выданное со стола, уступив место Ули Шпигелю.

— Аусвайс, талончик, презерватив.

— Использованный презерватив подлежит возврату? — поинтересовался Ули.

Вопрос поставил писаря в тупик. Он долго шевелил губами, как будто прочитывал всевозможные уставы, указы и инструкции в поисках ответа.

— Я запрошу начальство, — выдавил наконец он. — Следующий!

— Мой друг, — сказал фон Клеффель Ули Шпигелю, когда они направлялись к своей палатке, чтобы собраться перед увольнительной, — убедительно прошу вас никогда не шутить подобным образом с писарями.

— Почему? — пожал плечами Ули Шпигель.

— Ваш невинный вопрос может породить бумажную бурю. Ваш запрос пойдет по инстанциям, никто не решится взять на себя ответственность за вынесение столь судьбоносного решения и будет пересылать запрос вышестоящему руководству, в верховном командовании сухопутных сил, куда он с неизбежностью поступит, этот вопрос вызовет долгие дебаты и жаркие споры, после чего будет подготовлен проект указа, который положат на стол фюреру. Наш целомудренный фюрер возмутится столь низкой прозой жизни и будет всячески оттягивать подписание указа.

— Ну и что? — легкомысленно сказал Ули Шпигель.

— Да то, что до решения вопроса отменят выдачу талончиков и закроют бордели!

— Вот черт! — сказал Красавчик.

— Герр подполковник, вы сейчас говорили точь-в-точь как старина Зальм, — сказал Курт Кнауф.

— Правда? Что ж, я действительно вспоминал перед этим о бедняге Зальме. Увидим ли мы его когда-нибудь? Да и жив ли он?

Все замолчали. Юргену стало не по себе — как будто поминали погибшего. Он поспешил развеять тягостную атмосферу шуткой.

— Мы опять стали голубыми, — сказал он, помахав талончиком, цвет которого был почти неотличим от цвета их бывших «недостойных» военных билетов.

— Вам хорошо, вы вернулись в привычное состояние, — подхватил фон Клеффель, — но я никогда голубым не был и не уверен, что хочу им быть. Мы, офицеры, всегда вызывали девочек к себе, да и девочки были… Ну, вы меня поняли. Что делать с этим, — он, в свою очередь, помахал талончиком, — ума не приложу. Можно ли представить меня, подполковника Вильгельма фон Клеффеля, входящим в солдатский бордель?

— Очень даже можно, — сказал Красавчик.

— Вы находите? — фон Клеффель вставил монокль и строго посмотрел на Красавчика.

— Нахожу, — ответил тот. — Одну из самых роскошных тачек в своей жизни я увел от дверей самого низкопробного борделя в Киле, настолько низкопробного, что сам я не сунулся бы туда, даже если бы мне приплатили. А вот хозяин тачки посещал его с завидной регулярностью. Между прочим, он был барон.