Ее привезли обратно на Лубянку. Помогли выйти из автомобиля, ввели в здание. На входе их ни о чем не спросили. Вера сделала движение, собираясь шагнуть в знакомый коридор и проделать многократно пройденный путь к товарищу Слуцкому, но ее вежливо направили в другую сторону.

Те двое, что встретили Веру на вокзале, не отходили от нее ни на шаг. И молчали. Только изредка произносили фразы вроде: «прошу», «входите», «сюда».

В лифте за узорной ажурной дверью на панели имелось всего две кнопки. Устрашающая людоедская простота. Как «можно» и «нельзя», «вверх» и «вниз», «съедобно» и «ядовито». В сущности, все сводилось к антитезе «да» и «нет», и, глядя на эти две кнопки, Вера вдруг ощутила свою полную причастность к этой антитезе. «Люблю» и «не люблю», «предам» и «не предам», «человек» и «не-человек»…

Лифт остановился. Холл, где оказалась Вера со своими сопровождающими, напоминал о дорогой гостинице. Аскетической простоты — голые крашеные стены, красная ковровая дорожка, голые двери, яркий свет — ничего этого не было здесь и в помине. Полутьма, большой дубовый стол, горящая лампа под зеленым абажуром. Стройный молодой человек в военной форме что-то аккуратно писал, когда вошла Вера. Завидев посетителей, встал, показал на кресло:

— Присядьте, Вера Александровна.

И скрылся за массивной дубовой дверью — родной сестрой дубового стола.

Вера уселась, завертела головой. Знакомый, видимо типовой, Ленин на стене, а рядом, с усиками, — очевидно, Дзержинский. Интересно, не прячется ли за какой-нибудь из штор товарищ Дуглас? В окончательном варианте письма Вера подчеркивала его значительные заслуги перед советской разведкой в Париже.

Молодой человек прервал ее размышления.

— Товарищ Ежов ждет вас.

Вера встала. Меньше всего она ожидала, что ее привезут прямо к Ежову. И выпалила первое, что пришло ей на ум:

— Здесь есть зеркало?

Молодой человек покачал головой, однако вынул из кармана портсигар и поднес к лицу Веры.

— Чуть левее, — распорядилась она. — И постарайтесь не шевелиться.

Она быстро поправила прическу. Портсигар исчез в кармане молодого человека. Как ни занята была Вера своей наружностью, она успела приметить и то, что портсигар был золотой, и дарственную гравировку с ятями и «превосходительством». Молодой человек вдруг начал вызывать у нее брезгливость.

— Прошу, — безукоризненно произнес он, открывая перед ней дверь.

Вера еще раз дотронулась до своих волос и ступила в кабинет.

Комната оказалась огромной, как площадь. Вдали, у противоположной стены, за гигантским столом Вера увидела миниатюрную статуэтку. Точеная фигурка изображала мужчину. Казалось, это нечто вроде «столбика в треуголке» — непременного бронзового Наполеона, что украшал «рабочие столы» всех петербургских денди… когда-то. Так давно, что даже Александр Иванович Гучков был тогда дитятею.

Завидев Веру, миниатюрная статуэтка ожила, вышла из-за стола, улыбнулась так приветливо и мило, что Вера невольно заулыбалась в ответ.

— Здравствуйте, Вера Александровна!

Голос высокий, трогательно ломкий, юношески чистые интонации.

Пересилив себя, Вера обратилась к «его превосходительству» как положено (и даже не поперхнулась на непривычном титуле):

— Здравствуйте, товарищ нарком.

Ежов приблизился, протягивая ей руку. Вера ответила рукопожатием. Рука наркома была сухой, крепкой, теплой, рукопожатие — твердым.

— Садитесь, прошу.

Они уселись в кресла.

Ежов просто сиял.

— Хотите чаю, фруктов?

— Если можно — горячего чаю, — попросила Вера. Ее начинал колотить озноб, и она подозревала, что это нервное.

Ежов протянул руку, надавил с силой на кнопку. Молодой человек, на мгновение возникший возле двери, получил соответствующие указания и скрылся. Вера опять осталась наедине с Ежовым.

— Я ознакомился с вашим письмом, — сказал нарком светски. — Я считаю, Вера Александровна, что ваше письмо приобретает значение документа чрезвычайной важности в связи с предстоящей реорганизацией нашей зарубежной работы и вытекающими из этого неизбежными кадровыми перестановками…

В первые мину ты Вера старалась слушать и вникать в содержание произносимых слов, но затем вдруг как-то разом осознала: слова не имеют никакого значения. Она могла передать Ежову любой из вариантов своего письма. И для Дугласа со Слуцким это тоже не имело никакого значения. Все сколько-нибудь существенное происходило между строк, и сейчас нет ничего важнее, чем умение попадать между строк. Как в джазе — в синкопу. Ударение падает между ударными долями. Негры с их космическим разумом поняли это раньше остального земного люда.

Ежов ласкал Веру взглядом, особенно задерживаясь на ее лодыжках, и журчал:

— Я дал указание ознакомить с вашим письмом новый руководящий состав соответствующих служб наркомата. Я велел учесть ваши соображения в организации нашей зарубежной работы…

Принесли фрукты и чай. На отдельном блюдечке громоздились сухарики. Лакомства, подаваемые в кабинете наркома, напоминали Вере дешевые пансионаты, где доживали век старушки-горничные, помещенные туда щедротами бывших господ. В Париже, разумеется, не в России.

Ежов сунул в крошечный ротик сушку, разгрыз ее, не разжимая губ, запил чаем. Продолжил:

— Я чрезвычайно рад познакомиться с сотрудником, которого готовят для особо важной работы за границей. — Он протянул руку и коснулся Вериного колена. Вера ощутила это прикосновение как совершенно невинное: точно до нее дотронулся ребенок. Затем нарком улыбнулся. — Для нас особенно ценно то обстоятельство, что дочь ярого врага советской власти сознательно стала в наши ряды.

Вера взяла стакан с чаем, отпила глоток. Ей стало спокойнее. Может быть, от горячего, а может — оттого, что поезд увез Трайла уже далеко-далеко…

— Я хочу, чтобы вы знали, Вера Александровна, — продолжал Ежов, расправившись со второй сушкой, — что мы, начав беспощадную чистку наших рядов от замаскированных предателей, высоко ценим истинно преданных сотрудников. Мы всегда готовы помочь. Может быть, у вас есть личные просьбы? Пожелания? Я с удовольствием, по мере моих возможностей, готов решить…

Горячая волна захлестнула Веру. Она действительно разволновалась. Сейчас!

Отставив стакан, она подалась вперед, стиснула руки.

— Товарищ Ежов, у меня действительно… есть одна личная просьба. Очень важная. Одного моего хорошего друга… мы знакомы по Парижу… князя… то есть бывшего князя Святополк-Мирского арестовали. — Она попыталась улыбнуться. — Ему предъявили смехотворное обвинение! Якобы он сотрудничал с английской разведкой!

Однако Ежов не разделил ее попытку веселья. Молча, серьезно смотрел он на Веру и грыз сушки.

Вера встала, прижала стакан к груди.