«Вот и встретились, вот и поговорили», – подумал Санька, провожая взглядом машину.

Когда-то Старая Елань была знаменита церковью, лесопилкой и Санькиным дедом. Церковью – понятно, строили ее еще в прошлом веке, и стояла она, как невеста, на взгорке, радуя глаз всей округе. Знатоки говорили: чем-то она напоминает знаменитый на Руси храм Покрова на Нерли.

Лесопилка находилась сразу же за селом, о ней не стоило бы упоминать, если бы не пожары. Почти каждый год в одно и то же время, где-то в середине лета, загорались сваленные за селом около леса опилки, белый густой столб дыма поднимался выше и надолго подпирал бледное высохшее небо. Слава деда пошла через эти пожары. После войны назначили его начальником пожарной команды, и он, сохранив фронтовой запал, поставил дело на военный лад. Появляясь в серой брезентовой куртке, из-под которой выглядывала командирская, защитного цвета гимнастерка с позвякивающими боевыми медалями, он в дни пожаров собственноручно вывешивал указ о мобилизации населения, в основном молоденьких женщин и подростков, мужчин-то в селе было раз-два и обчелся, выстраивал их по ранжиру около магазина и с песней вел к лесопилке на борьбу с огнем.

По его команде крыши близлежащих домов накрывали мокрым брезентом, простынями и прочим подходящим для этого дела тряпьем, сухие смолевые заборы сносили, вокруг пожара создавали полосу отчуждения. В дни пожаров дед жил в специально оборудованной будке, которую передвигал на линию огня, чем вызывал настоящую панику в душе бабки Матрены. Несколько раз за ночь она приходила с проверками, маскируя свою подозрительность то пирожками, то горячим чаем.

Матрена всю жизнь ревновала мужа, и, надо сказать, повод для этого был. Как-то еще в молодости уехал Михаил Осипович на охоту. Прошел день, другой, нет его. Матрена ударилась в панику. Или на охоте что случилось, или на банду напоролся. Время-то было тревожное, по лесам бродили недобитые колчаковцы. Оставила Мотя детей на соседку, запрягла лошадь – ив розыски. Уже под утро нашла мужа на Иннокентьевской заимке. Сидит Михаил Осипович живой и здоровый, обнявшись с молодухой, и орет песни. От крика под потолком трехлинейная лампа мигает. Тут уж Матрена не выдержала. Достала из-под сиденья ружье и саданула через окно по лампе. На заимке поднялась паника. Сорвавшись с привязи и повалив прясла, умчались в лес лошади, остервенело залаяли собаки. Спустя минуту началась ответная стрельба. Огненными бичами стегали темноту выстрелы, гулкое эхо металось по распадку, поднимая на дыбы тайгу. Но Матрена была уже далеко, нахлестывая лошадей, мчалась она на станцию.

Целую неделю дед ходил потом в героях, как он говорил: «в невыгодных для себя условиях» принял бой и обратил в бегство целую банду.

Вскоре лесопилку закрыли, пожары прекратились, и слава деда несколько померкла. Но опять засияла, когда назначили заведующим клубом. В короткий срок он поднял культурную и общественную жизнь района на небывалую высоту, начались поездки с кинопередвижкой по району, по субботам и воскресеньям танцы под радиолу в клубе. Бабка быстро прикрыла и эту лавочку. Некоторое время дед работал начальником станции защиты растений, но это занятие ему быстро надоело. Его кипучей натуре нужна была стихия: пожар, наводнение. Потом он работал ветеринаром, кладовщиком, но, как и всякая увлекающаяся натура, держался на одном месте недолго, быстро остывал, подыскивал себе замену и уходил на другую работу. Злые языки говорили, что, хватаясь за все сразу, Храмцов ничего не довел до конца, на что дед спокойно отвечал, что это уже не его задача. Главное начать, а уж сама жизнь покажет: нужное – приживется, зряшное – умрет. Сам же себя дед всю жизнь считал военным фотографом и при случае показывал удостоверение, выданное ему в штабе Буденного.

Фотографией он начал заниматься рано, двенадцати лет. В ту пору в Старой Елани стоял полк. Идут солдаты строем, Михаил впереди наяривает на балалайке. Приглянулся парнишка полковому фотографу, большому любителю музыки. Привел его к себе, а у того глаза на лоб: бачки разные, увеличители и фотографии, каких там только не было! Лихие усатые командиры, солдаты на марше, у знамени. Но бабка Матрена утверждала, что, скорее всего, поразили его прикрытые шторкой фотографии полуголых красавиц. С тех пор стал он днями пропадать у фотографа.

– А я тебе говорю, отнеси, – чувствуя спиной стоящих за ним техников, уже громче сказал Санька. – Что мы, не летчики? Если надо, сами возьмем.

– Ну, если так, то сам и неси, – подрагивая губой, ответил Карасев. – Я с другими летал, у нас все по уму было. И работали, и отдыхали. А с тобой, того и гляди, дрыном угостят. – Карасев достал из чемоданчика бутылку и со всего маху саданул о подоконник. По полу веером разлетелось мокрое, пахнущее коньяком, стекло.

– Вот так-то лучше, – сам удивляясь своему спокойному голосу, медленно проговорил Санька. – Стекла подбери и выбрось.

Пришла заведующая, открыла стоящий в углу шкаф, достала белье. Каждый тотчас взял свой комплект. Санька чувствовал: техники были на стороне второго пилота, они, перекинувшись парой слов, легли спать. Лег и Санька. В комнате туго натянутой пружиной повисла тишина, тронь – лопнет.

«Нехорошо получилось», – огорченно думал Санька, разглядывая потрескавшуюся, давно не беленую стену. Нельзя так. Он вспомнил, Кира постоянно твердила, что он совсем не умеет ладить с людьми. Пытался перевести мысли на что-нибудь другое, ничего не выходило, везде было им неуютно. А тут еще начал высверливать тишину переливчатый храп Карасева, и Санька, не вытерпев, встал, натянув брюки, вышел на крыльцо. Сел на сваленные под окнами бревна, успокоился, стал смотреть вдоль домов в сторону леса, оттуда неслышно надвигалась на поселок темнота. Он уже отвык от этой разом заполнившей все тишины, от редких, забавных деревенских звуков, каждый из которых имел свой смысл и назначение. Звякая подойниками, о чем-то переговаривались женщины; время от времени хлопали калитки, и следом, точно отсекая прожитый день, стучали щеколды. А потом началась обычная вечерняя перекличка собак, они, словно чуя постороннего, на разные голоса облаивали его то с одного конца поселка, то с другого.

«Если бы не эта неожиданная командировка, сидел бы я сейчас в городе или встречал в аэропорту Киру», – думал Санька, прислушиваясь к собачьему лаю.

Отсюда вся совместная жизнь с Кирой показалась ему странной, неправдашной. Все произошло как бы в шутку. Познакомился он с ней на свадьбе у Падалкина. Танцевали до двух часов. Санька пошел провожать и остался ночевать. Все произошло быстро, без слез и уговоров. И часто после у него мелькала мысль: будь на его месте кто-то другой, наверное, ничего бы не изменилось, прошло бы по тому же сценарию. Но он тут же отгонял эту неприятную и для себя, и для нее мысль, приписывая кажущуюся легкость возникших между ними отношений любви с первого взгляда. Тем более, что Кира не настаивала на женитьбе. «У свободных людей и отношения должны быть свободными», – говорила она. Она только что окончила школу, ходила в театральную студию, могла загнуть и не такое. Но Кирина мысль Саньке понравилась. Часто нам более привлекательны те путы, которые надеваем на себя сами, чем те, которые пытаются натянуть на нас. Через месяц они подали заявление в загс. Если разобраться строго, то все началось с того, что Кире в каком-то спектакле, где она должна была играть невесту, понадобились белые туфли и фата. А они продавались только в магазине для новобрачных. И тогда Санька ради шутки предложил подать заявление.