– Кому?

– Ребятам.

– И что, понимают?

– Не все и не сразу.

– Вот мы взрослые, и то не сразу друг друга понимаем, – засмеялся отец Даниил. – Сейчас у нас получается разговор глухого со слепым. Вот что тебе скажу, Кузьма. Возвращайся. Я вижу, не все у тебя ладно.

– Знаешь, отче, мне одно время приходилось выступать в ресторанах. А рядом за столиками сидели девицы-танцовщицы и ждали, когда их снимут денежные клиенты. Я пел, они вальсировали.

– Есть одно церковное понятие – «плясания на позорищи», я имею в виду сцену. Это всегда считалось неприличным, и особенно, если в нем участвуют женщины, посколькувозбуждают у зрителей страсть и похоть. Ну, мне пора, – устало сказал отец Даниил. – Пожалей Полину Ивановну. У тебя на душе неладно, и у нее от этого в семье пошел разлад.

– Знаешь, отче, когда я прочел писание, то понял, я – пропащий человек! Мне так не жить, – уже другим, поникшим голосом ответил Кузьма Андреевич. И, помолчав немного, вдруг прочел: – И я не верил правде той, боясь обмана, к истине ревнуя. Представ пред Богом, все ж смогу промолвить только: аллилуйя!

Отец Даниил обнял Кузьму Андреевича, троекратно расцеловал и хорошо поставленным голосом прочел Пушкина:

Полина Ивановна перекрестилась, затем подошла к отцу Даниилу для благословения, сказав, что сегодняшний день наполнил ее сердце тихой радостью и она благодарна Господу, что батюшка согласился посетить ее скромную обитель.

– Все в руках Господа нашего Иисуса Христа, – благословляя, сказал отец Даниил.

Что ощущает человек, который стоит не на сцене, а на улице, выставив свое творчество для продажи, я ощутил уже взрослым человеком. Однажды меня вместе с другими писателями пригласили поучаствовать в книжной ярмарке. У меня оставалась пара пачек своих книг, которые сохранились еще с советских времен.

Издавать книги и жить их изданием при наступившем капитализме стало непросто, приносишь рукопись издателю, он говорит: рукопись нас устраивает, но нужны деньги на издание. Тот счастливчик, который находит деньги, должен вывезти тираж к себе домой или в гараж, далее начинался торг с продавцами. Те спрашивали, какая цена устроила бы автора? Если автор задирал цену, книгу возвращали: мол, продавай сам. И большинство, поторговавшись для приличия, соглашалось с грабежом. А это означало, что продавец, не пошевелив пальцем, не вложив и толики своих умственных способностей для издания, клал к себе в карман половину, а то больше стоимости проданной книги.

Я стоял за столиком в центре города на одной из самых населенных потенциальными покупателями торговой улице. Мимо тек поток людей. Они в своих объемных сумках в клеточку тащили свою поклажу, равнодушно смотрели сквозь наш небольшой строй, и я с каким-то отстраненным чувством смотрел на этих, непонятных мне людей, для которых торговля стала обыденным и привычным занятием. Они растекались по переулкам, дворам и магазинам, заполняя все пространство. Иногда из этой равнодушно текущей реки все же выплывали с вполне осмысленными выражениями лиц, скорее всего, бывшие читатели, они подходили к столикам, смотрели обложки книг, затем листали страницы. И тогда у меня, как у охотничьей собаки, замирало сердце, я торопливо подходил к столику, думая, что, возможно, у людей появятся вопросы к автору. Но, видимо, у этих людей, как и у меня, не было денег, они листали книги из прежнего любопытства. До этого я уже успел для себя отметить, что все же одному, самому расторопному, коллеге поэту удавалось продать свои творения книголюбам или любителям автографов. Но для этого он проявлял незаурядную хватку.

И тут среди толпы я заметил одетого во все черное старика. На ногах у него были старые стоптанные башмаки. Из-под рясы выглядывали обжеванные мятые брюки.

«Сегодня и священники живут небогато», – подумал я и отвернулся. Священник прошел вдоль столиков и неожиданно остановился около моего. Взял книгу повертел ее, раскрыл, полистал страницы, поискал кого-то вокруг глазами. Затем посмотрел на картонку, где была указана цена, полез в карман, достал смятую бумажку и положил в приготовленную картонку.

И тут до меня сквозь толщу времени донеслось. Да это же наш Ковбой – Кузьма Андреевич Сверчевский! Конечно, он сильно сдал, подсел, волос стало поменьше, они были какого-то серого мышиного цвета. Но это, несомненно, был он, тот самый Кузя, достопримечательность нашего детства! О том, что он еще есть, и топчет грешную землю, я даже и не подозревал. Слышал я, что Колька, женившись, начал диктовать свою волю, заставляя мать ходить только по одной половице. Доставалось и Кузьме Андреевичу, когда тот пытался помирить мать с сыном. Дело закончилось плохо: как-то утром нашли Полину Ивановну в петле. После похорон Кузьма Андреевич ушел из дьячковского дома.

– В чем пришел, в том и ушел, – говорили на улице. – Вызвал такси и перед тем как забраться в машину, приподнял потертую шляпу Ковбоя, приветствуя тех, которые пришли поглазеть на его отбытие с улицы.

– Грешен я перед вами, люди. Простите, если сможете, – сказал он.

Больше его никто не видел. И вот, спустя много лет, неожиданная встреча!..