случится), либо же о сокрытии его под одеждой (половой акт уже случился), – но в обоих случаях речь идет скорее о некоем процессе, нежели о констатации чего-то завершенного (ведь открытый купальник уже сам по себе является нарядом и, следовательно, скорее статичен, чем динамичен). Почти сразу же после этого в кадре появляется фрагмент газеты с заголовком «В Ташкенте жара», призывающим обратить внимание на высокую температуру в летнем городе. Но очевидно, что такой чувственный жар, как показанный в вышеописанной сцене, не измерить никаким термометром. Особенно примечательно здесь решение режиссера использовать газету для передачи сексуального посыла, реконтекстуализируя тем самым «невинное» сообщение официального источника новостей. После газеты объектив задерживается на каплях пота, стекающих по обнаженным спинам мужчин. Газета играет роль визуальной связки, объединяющей женщину в бюстгальтере с обнаженными мужчинами, как бы намекая на их союз.

Чуть позже Каюмов показывает свадебную церемонию. Подобное отделение бракосочетания от вышеописанных чувственных сцен дает понять, что возрождение города сопровождалось отношениями полов обоих типов – как инстинктивными, так и признанными официально. Фильм предлагает зрителю некоторую вариативность в плане сексуального поведения, возвращая нас к вопросу о непредвиденных возможностях, проявлявшихся в результате землетрясения.

Дабы лучше понять многообразие советской жизни, историкам пришлось выйти за пределы диссидентских кружков московской интеллигенции и обратиться к иным формам политической деятельности. Традиционный повышенный интерес к интеллектуальным элитам де-факто заглушал голос простых людей, в силу нехватки времени мало писавших, но тем не менее изыскивавших иные пути несогласия, строя собственные революционные планы. В. А. Козлов с соавторами опубликовали подборку архивных документов советской прокуратуры, демонстрирующих, как самые обычные люди могли выразить свое пренебрежение к режиму. Авторы переводят фокус внимания с диссидентства – неуклюжего и странного заимствования в русском языке – на то, что он предпочитает совокупно именовать крамолой [Козлов, Мироненко 2005: 6–8]. Под данное определение подпадали практически любые «акты народного неповиновения»: от самиздатовских брошюр «антисоветского содержания» до банального словесного выражения недовольства внешней или внутренней политикой режима [Козлов, Мироненко 2005: 8–9, 18–19, 21–22].

Материалом для исследования послужили документы нескольких тысяч официально связанных с «крамолой» дел, хранившихся в архивах Прокуратуры СССР. Проблема данного подхода в том, что «крамола» определялась самим государством, а не теми, кто предположительно участвовал в ее распространении [Козлов, Мироненко 2005: 8–9]. В то же время он позволяет значительно расширить научные представления о формировании антисоветских взглядов.

В доступных документах комсомола, связанных с Ташкентом, прокуратура фигурирует крайне редко; большинство имевших место преступлений и проступков не были идеологически обусловлены, являясь типично юношеским бунтом против какой бы то ни было власти. Пусть, в отличие от примеров, приводимых Козловым, подобное бунтарство и не было ярко окрашено в оппозиционные цвета, но все же – можно ли также считать крамолой многочисленные эпизоды пьянства или прогулов лекций и прочих мероприятий? Или же между крамолой и пассивным принятием режима существовал еще какой-то промежуточный вариант – такой, что допускал свободное перемещение и пренебрежение комсомольской миссией, но без необходимости устно или письменно нападать на режим? Именно такому пути и предпочитали следовать весьма многие комсомольцы.

Помимо комсомольцев, на жилищно-бытовые условия в Ташкенте жаловались и некоторые другие граждане. Так, в анонимном письме, адресованном лично Брежневу, утверждалось, что один высокопоставленный партийный чиновник, ответственный за восстановительные работы, распорядился, пользуясь случаем, отремонтировать себе двенадцатикомнатный «особняк», для чего потребовалось собрать бригаду из десяти – двенадцати рабочих[366]. Партийное руководство Узбекской ССР провело соответствующее расследование и примерно наказало чиновника. Данный пример напоминает о продуктивной системе коммунистической самокритики, приветствовавшей гражданские донесения о злоупотреблениях на местах [Fitzpatrick 2011: 11].

Помимо этой дозволенной критики и сам Брежнев, и его окружение попали под шквальный огонь самых разнообразных претензий относительно жилищных условий в городе. Озлобленных горожан («Мы, жители Ташкента»), лишившихся жилья в эпицентре землетрясения, временно разместили в зданиях школ в Чиланзаре. В одной такой школе поселили аж пятьсот человек, вынудив множество молодых семей соседствовать без каких-либо ширм и перегородок: местные власти словно бы вовсе «забыли о[б их] существовании», ни малейшего интереса не проявляя к «кошмарным» условиям, в которых жили все эти люди. Они же верили, что «забота о советских людях должна выражаться не только в печати и по радио, но и претворяться в жизнь, как учил Ленин»[367]. Эти люди были перевезены сюда сразу после землетрясения и являлись лишь малой частью огромного миграционного процесса. Еще одна женщина обратилась к московским чиновникам с просьбой решить проблему с жилищными условиями: после того как ее квартира оказалась разрушена, она переехала в Барнаул, расположенный более чем в тысяче километров от Ташкента, но в городе жить ей не разрешили. Когда же местные власти предложили ей жилье в сельской местности, она наотрез отказалась[368].

Землетрясение спровоцировало множество миграционных процессов, весьма плохо поддающихся оценке в силу того, что, перемещаясь в самых разных направлениях, люди попадали в совершенно разные ситуации. Официально распределение граждан по всему Советскому Союзу проходило под эгидой дружбы народов: как в Ташкент массово прибывали издалека стройбригады, так и сами отдаленные братские республики приветствовали ташкентцев у себя. К примеру, семейная пара написала в «Правду Востока», приглашая ташкентцев погостить у них на Черном море: «пережив крымское землетрясение в 1927 году», супруги понимали тяготы, выпавшие на долю узбекского народа[369]. Нет никаких оснований сомневаться в искренности подобных жестов.

В типичной авторитарной манере государство с точностью определяло, кому и куда отправляться, а местные власти должны были с подобной же точностью следовать полученным указаниям. Скажем, к Украине было приписано две тысячи семей – подобные круглые числа уже сами дают представление о том, какое внимание государство уделяло данному вопросу на человеческом уровне[370]; подобно измерению предполагаемого к постройке жилья в квадратных метрах, семьи также оценивались в числах, в соответствии с которыми они распределялись по территории СССР. При составлении этих списков государство стремилось предотвратить массовую миграцию в наиболее популярные районы страны. Узбекские власти обратились к советскому руководству с вопросом, могут ли пострадавшие от землетрясения переехать к своим родным и близким, проживающим в иных республиках; в подписанном Косыгиным письме был дан утвердительный ответ, из которого следовало, что ташкентцы могут ехать куда угодно, за исключением «Москвы, Ленинграда, а также курортных зон Северного Кавказа и Крымского полуострова»[371]. Подобной модели поведения власти в дальнейшем придерживались и после трагедии в Чернобыле – не дозволяя эвакуированным гражданам переселиться в Киев, – и после этнических столкновений в Баку и землетрясения в Армении, когда армянам не разрешалось переезжать в