– А ты что думаешь?

– Тебе знаком термин – пограничный тип? [41]

– Это твой диагноз или ты так говоришь, лишь бы отвязаться?

– Сейчас ты ко мне несправедлив и сам об этом знаешь.

На линии некоторое время было тихо.

– Я думаю, ей нужен другой терапевт и другой вид терапии. Я думаю, ей нужен кто-то, кто специализируется на трудных случаях и готов за это взяться. Почему бы нам просто не оставить все как есть и не сохранить нашу дружбу?

– И как, по-твоему, мы можем заставить ее это сделать?

– А мы и не можем, Элдон. Я буду рада помочь ей найти врача, но она должна будет сама этого захотеть. И изъявить готовность показаться этому самому врачу. И больше никаких окольных путей.

– Отчасти мы тогда возвращаемся к тому, с чего начинали.

– Есть еще кое-что, – сказала Дженис. – Ты спрашивал, не опасно ли было прийти к ней домой, а я ответила, что еще вернусь к этому. Когда я вышла, то обнаружила, что кто-то взломал мою машину, украл фотоаппарат и порезал оба задних колеса.

– Жутковато.

– Жутковато – слишком мягко сказано.

– Либо это случайность, либо этот полицейский следит за ее домом.

– Вполне в его стиле.

– Есть какие-то идеи насчет того, как все это отразилось на ней, после того как ты ушла?

– Ни одной. Прости, Элдон. Мы пытались. Я думаю, мы сделали все, что могли. – Он ничего не ответил, и она продолжила: – Я умышленно использую слово «мы». Она не тот человек, с которым тебе стоит проводить время. Мне уточнить, что я имею в виду?

Шанс сказал, что понял ее. Дженис попрощалась.

Люси зашла к нему в кабинет, прежде чем уйти домой. Она обнаружила кое-что относительно доктора Коэн. Та умерла не своей смертью. Она была изнасилована, изуродована и убита забравшимся к ней в дом преступником, которого так и не нашли.

– Господи боже! – опять воскликнул Шанс.

– Что, сюжет закручивается?

Он молча посмотрел на нее.

– Извините. – Люси пошла к выходу, но потом обернулась. – Сегодня я поздоровалась с Жаном-Батистом, – сказала она, очевидно намереваясь подбодрить Шанса. – Разрешила ему принести еще несколько этих его кошмарных фотографий.

До того как Майру Коэн изнасиловал, изуродовал и убил неизвестный преступник, она трудилась в небольшом бизнес-центре неподалеку от Сан-Паоло-авеню в северо-западном Беркли, деля его с еще двумя врачами. Приехав по адресу, Шанс обнаружил там пустырь. А поговорив с владельцем дома по соседству, узнал, что интересующее его здание сгорело дотла почти два года назад. Шанс сумел напасть на след одного из работавших вместе с Майрой врачей, который теперь открыл практику неподалеку от больницы в южном Беркли. Он позвонил туда из машины, представился доктором Шансом, спросил доктора Миллера. Однако доктор Миллер в результате мало что смог добавить. Он почти ничего не знал о пациентах Майры, и – нет, ему ни о чем не говорило имя Жаклин Блэкстоун. Да, обстоятельства смерти доктора Коэн по-настоящему трагичны. Что же касается документации… то, что было в старом офисе, полностью утрачено. Он не может сказать, держала ли Майра где-то еще резервные копии медицинских карточек своих пациентов, просто не знает. Насколько ему известно, она жила одна, и вскоре после ее гибели дом продали. Шанс спросил, не знает ли он, кто занимался продажей, возможно это были родственники, и их можно найти. Доктор Миллер ответил, что, к сожалению, рассказал все, что ему известно. Шанс поблагодарил его и повесил трубку.

Нужно было возвращаться в город. В конце концов, у него было предостаточно дел; для начала он пообещал Карле поговорить с Николь и намеревался сдержать слово, хоть и боялся этого разговора. Дочь растет, и ее вот-вот заберет большой мир. Какие такие спасительные речи можно придумать, когда его собственная жизнь разваливается на части, и дочь это видит? И, конечно ждала работа, Люси Браун за столом в приемной, громоздящиеся в изрядном количестве бумаги, которые следовало заполнять перед каждым судебно-медицинским освидетельствованием, – их число росло час от часу, и Шанс уже начинал не справляться. Это должно было его беспокоить, но он, тем не менее, просто стоял, припарковавшись у пустыря, из стереосистемы звучал Чет Бейкер [42], и из открытого окна его машины в летний пыльный день плыли звуки композиции «Давай исчезнем».

Казалось, день промыт сияющим светом, в котором чрезмерно резкими выглядели обугленные холмы, довлеющие над пейзажем к востоку от залива. К парковке примыкали ухоженные дома в испанском стиле, построенные незадолго до войны. Обычно такого рода здания Шансу нравились, но в тот день ему казалось, что на их беленые стены тяжело смотреть в этом безжалостном свете. В какой-то момент он задремал. Недосыпая по ночам, он обнаружил, что в любое другое время способен уснуть почти где угодно и когда угодно, хоть средь бела дня на оживленной улице… городской гул дарил ту Шансу анонимность, которой он не мог найти в темных стенах собственной квартиры. А истина была проста: сейчас он находился с ее стороны залива, пусть и не на ее улице, но хотя бы неподалеку от места, которое в прошлом она регулярно посещала, перед тем как… В том-то и вопрос, подумал он, перед чем? Перед тем как Реймонд Блэкстоун прознал о сеансах и положил им конец способом, который довольно убедительно выставляет его некой ипостасью князя тьмы? Он не мог исключить такой возможности, но безоговорочно настаивать на ней не мог тоже. Вопреки всему, такая версия казалось какой-то чрезмерной. В принципе, он мог бы спросить об этом саму Жаклин, но с тем же успехом можно поинтересоваться у шизофреника не преследует ли его кто-нибудь. Вместо этого он решил попробовать счастливые часы в «Гроте свежей рыбы Спендера», сочтя такой вариант более продуктивным.

«Грот» открыли еще в начале двадцатого века – это был настоящий рыбный ресторан залива Сан-Франциско былых времен с темным полированным деревом, медными деталями, снятыми с кораблей и поблескивающими в приглушенном свете, старыми фотографиями на стенах. На фотографиях были суда и доки, где в избытке водились груды глянцевитой рыбы и мужчины, которые эту рыбу ловили, – настоящие мужчины, видит Бог, вне всякого сомнения знавшие кое-что о судьбоносном велении смертной крови; и все это являло собой резкий контраст с толпой, которая заполняла ресторан сейчас, как раз когда Шанс пил в баре, поскольку это была даже не студенческая толчея его первых сан-францисских деньков, а удручающее сборище пьяных туристов, одетых для наблюдения за китами.

Он пил мартини, а тени за раскрытой дверью все удлинялись, и ближе к закату он поехал в сторону улицы, где жила Жаклин. Он добрался туда уже в темноте, без приключений. Опыт Дженис показал, что за домом следят, и Шанс уже верил почти во что угодно, припарковался на максимальном расстоянии, с которого можно было разглядеть дом, и засел в салоне. Следует признать, что он был слегка пьян.