Наёмники боялись смотреть мне в глаза, а говорить было не о чем. Родовое гнездо Глинских, которое с каждым днём крепчало, набиралось сил, обзаводилось народной поддержкой, сейчас походило на разгромленный сарай. Повсюду виднелись пятна крови, в воздухе витал запах пороха и пота.

Повариха кинулась намывать пол, а я плюнул на всё и пошёл наверх.

Смятая бумажка о возврате премий рыбакам валялась в углу. Я поднял её, развернул. Почти не пострадала, вот только смысла в ней не осталось. Теперь мои слова ничего не значили, а факт моего предательства назад не откатить. Опоздал всего на пару часов.

Наверх поднялся Баратынский и без слов перевязал мне кровоточащий бок. Похлопал меня по плечу и спустился помогать другим. Ходить по разбросанным на полу грязным купюрам для него оказалось вполне нормально. Баратынский не трясся над бумажками, как тряслись эти пьяные животные. Как раньше трясся я.

Что будет дальше? Ничего. Поддержки народа мне больше не видать, а значит, отделить земли Глинского от города не выйдет. Грохнет ли меня Мещерский? Вряд ли. Теперь Глинский попал именно в то положение, которое для Мещерского выгодно. Слабый, никчёмный, без сторонников за спиной. Для полного счастья не хватало собрать с пола оставшиеся бумажки и затарить на все вина. Сидеть и заливаться до беспамятства, не обращая внимания на происходящее.

Небось Дементий, старый ублюдок, рассказал про мою договорённость с Ростопчиной. Значит, приказ шёл от Мещерского, и значит, что, выходя от Ростопчиной, я спугнул не бродячего кота, а проворонил шпиона.

Они следили за мной. Не поверили в доброту моих намерений. И правильно сделали. Всего через пару часов разговора с Мещерским я поехал к Ростопчиной.

И ведь не сами пришли, чтобы голову мне снести, а натравили рыбаков. Народ сверг своего правителя.

Приподнявшись, я почувствовал боль в боку. Сделал вид, что не замечаю. Фиг с этой болью, нужно возвращать Раису. Из-за моей жадности погибли наёмники, но они хотя бы знали на что идут, а девчонка была вообще ни при чём. От мыслей, что Боцман и его ублюдки будут с ней делать, меня перетрясло.

Спустившись, я попросил Криса зарядить мне парочку пистолетов и найти карету. Пока пацан занимался поручением, я зашёл к Архипу. Над здоровяком крутился Баратынский и сказал, что тот плох. Какой-то козёл наделал в нём больше десяти дырок. Вечно спокойный Архип смотрел в потолок и медленно моргал. Таким я его видел впервые. В груди защемило от понимания, что Архип может умереть.

В одну руку я взял пистолет, а во вторую — мушкет. Прикладом подпёр под мышку, как костылём, и подался на улицу. Карета стояла на месте, рядом — Крис:

— Вы куда, господин?!

— Отъеду по делам. Пригляди за домом.

— Вы едете за Раисой?! — он достал свой пистолет. — Одному вам не справиться, возьмите меня!

Одному мне сейчас и с Крисом-то не справиться. Но это не значило, что мальчишку нужно тащить с собой. Никого не нужно тащить с собой. Хватит. Я похлопал его по плечу, сел в карету, но прежде чем мы тронулись, рядом остановилась другая карета.

На тротуар спрыгнул курьер и передал мне записку: «Приходи за девчонкой к старой мельнице у западной стены. Вечером. Мещерский».

… … …

Карета довезла меня до заброшенной сторожевой башни, которая раньше обозначала границу Виктомска. Граница расширилась относительно недавно, а потому дорогу на холм за кварталами Мещерского ещё не проложили. В последние годы занимались тем, что переносили городскую стену, захватив новый кусок земли, включая мельницу.

С тугой повязкой и обезболивающими от Баратынского стало полегче. Вдобавок я едва ли не до автомата отточил фокус с постоянным исчезновением раны на боку. Использовал навык каждый раз, когда мог. Так было легче переносить нагрузку, особенно когда приходилось взбираться на камни, перешагивать брёвна.

Из оружия я взял только ружьё и использовал его как костыль. Но на всякий случай зарядил. Признаться, я надеялся, что Раиса попала в руки именно Боцману. Уж лучше ему. С ним можно договориться. А вот с Мещерским — без шансов.

Поднявшись на холм, я увидел Мещерского. Он был один. И это был реальный шанс кончить его.

— Шеремет говорил, что ты не придёшь, — улыбаясь, сказал Мещерский. — Я же был уверен. Уверен, что внутренние терзания выжмут тебя досуха. Господин Глинский с простреленным боком, рискуя своей жизнью, припёрся спасать шлюху!

Мещерский хлопнул в ладоши и покачал головой.

— Потрясающе!

Обернувшись, я увидел город. Вечерний Виктомск походил на панцирь огромного ящера. Острые крыши одинаковых домов сложились в сплошное защитное покрытие, которое подсвечивали тусклые полоски уличных фонарей.

За Мещерским возвышалась мельница. Старая рухлядь, расправившая свои крылья, какая же вытянутая как сам Мещерский и серая. Точно за спиной у него стоял гигантский телохранитель, пришедший на смену Самсону. Кстати, а где остальные упыри?

— Ты где пиздобр*тию свою потерял?

— То, что ты пришёл один, лишь подтверждает мои догадки, — сказал Мещерский. — Ты не оправдал моих надежд, Глинский. Ты солгал мне. Вчера пообещал быть примерным кутилой, пьяницей и трахарем, а сегодня заделался спасителем. Жаль…

— Девчонку отпусти!

— Шлюху?! Ха-ха-ха! Ты ещё более безнадёжный, чем я думал, — Мещерский снова хлопнул в ладоши, развернулся и направился к амбару. — Пошли!

Дверь в амбар была открыта, изнутри лился свет. Мещерский вошёл первым, я, опираясь на ружьё, — за ним. В центре горели пять факелов на длинных шестах, рядом с ними стояли Самсон, Шеремет, харв и Раиса с кляпом во рту…

В свете огня харв выглядел ещё страшнее. Пропорционально увеличенное тело высотой два с половиной метра, на фоне которого даже Самсон не выглядел здоровяком. Серая иссохшая кожа походила на кожу ящера. Гигантское тело бугрилось мускулами, а стоял он неподвижно, будто статуя. Из одежды — платок, верёвки на предплечьях, напоминающее наручи, и обноски плаща, выступающие из-под голов. Огромный чёрный капюшон болтался на спине.

Оценивая мощь этого создания, я прошёлся по нему взглядом и замер. Россыпь голов. Они приросли к нему не только возле шеи. Харв собрал их слишком много, не уместить. Головы торчали из плеч, груди, лопаток, подмышек. Почти все они облысели, кроме нескольких. Одни ссохшиеся, ещё живые, но состаренные, другие — молодые и свежие, третьи — обтянутые кожей черепа. Все головы отмечены шрамами и у них не было шей. А потому смотрели они туда, куда придётся. Одна — в пол, другая — в небо, третья — в сторону. И только одна, та, что по самому центру, смотрела перед собой.