ли можно согласиться, ибо как раз среди немецкой демократии патриархальные замашки императора всегда встречали неизменный и наиболее сильный отпор. Но как бы то ни было, стремления императора к возрождению отношений самой седой старины, лежащей дальше от нас, чем средневековье, не отрицали и люди, настроенные к нему очень благожелательно.

К числу патриархальных идей Вильгельма II относится прежде всего его представление о короле, как об отце своих подданных. По манере выражений императора иногда можно было подумать, что он забывал о своем положении главы многомиллионного народа со сложными интересами, предъявляющего сложные запросы к правительственной власти; ему как бы казалось, что он — вождь небольшого родового союза, все члены которого ему лично известны, все потребности которого он сам может удовлетворить. «Я отлично знаю, — заявляет он 15 мая 1890 г. в Кенигсберге, — чего вам недостает, и я направляю свои действия, сообразуясь с этим». Четыре года спустя он говорил: «Моя дверь всегда открыта для моих подданных, и я их выслушаю охотно», — как будто стоило только уведомить короля-отца о невзгодах, постигших его детей, и он бы мановением руки сразу всех успокоил и все уладил. Поэтому ему казались совершенно излишними всякого рода политические партии, а деятельность политических агитаторов он считал откровенно вредной. Политическую оппозицию он приравнивал к неповиновению и видел в ней пагубный дух непокорности. Еще в 1891 г., когда в Германии поднялся шум по поводу удаления Бисмарка, он говорил бранденбуржцам: «Мне кажется, что некоторые лица не совсем ясно представляют себе путь, по которому я иду и который я избрал, чтобы вести вас, а также и весь мой народ к моей цели и к всеобщему благополучию… Я очень хорошо знаю, что в данное время кое-кто пытается напугать общественное мнение. Дух неповиновения заполз в страну: скрытый под блестящим и обманчивым покровом, он старается ввести в заблуждение мой народ и людей, мне преданных».

Больше всего боялся Вильгельм II развращающего действия современной культуры. Нужно культивировать в себе старинные добродетели и чуждаться модернистских течений — ив области религии, и в области искусства, и в области литературы. Эту мысль император часто повторял на разные лады. Хороший немец должен быть простым, послушным, выносливым и немудрящим человеком. Его главным чтением должна быть Библия, но он не должен вдаваться в богословские тонкости и конфессиональные споры. Религия должна пониматься «не в строго догматическом церковном смысле, а в более широком значении, практически применимом к жизни»[19]; она должна воспитывать в людях нравственные добродетели, любовь к отечеству и верность королю; что же касается догматов, то к ним Вильгельм был глубоко равнодушен, и в этом отношении сохранял терпимый дух своих предков; но религиозность должна быть неотъемлемой чертой хорошего немца, и в этом отношении Вильгельм не делал никаких уступок. Искусство и литература также должны воспитывать в людях старинные добродетели и быть «школой идеализма», как любил говорить Вильгельм. Ни импрессионизма, ни реализма он не выносил, к Гауптману питал чуть ли не личную вражду, зато преклонялся перед Вегасом, Менделем и Вильденбрухом. Император чувствовал особенное влечение к скульптуре, но только потому, что «скульптура еще не тронута этими так называемыми современными течениями; она еще чиста и прекрасна»[20]. Также патриархальны взгляды Вильгельма и на задачи школы, которой он предлагал «насаждать религиозное чувство и христианское рвение» и «развивать в воспитанниках чувство героизма и исторического величия». Это, конечно, помимо борьбы с тлетворным влиянием социализма, которую Вильгельм также вменял в непременную обязанность школе. Для довершения характеристики этих патриархальных симпатий императора добавил его взгляд на роль женщины, для интересов которой он рекомендовал три исключительных области: церковь, кухню и детей (три К: Kirche, Küche und Kinder).

Но было бы глубокой ошибкой делать из всего этого заключение, что император всецело жил в мире мистических идей, средневековых и патриархальных идиллий и был слеп и глух к требованиям современной ему жизни. Наоборот, реальный смысл, умение согласовать свои действия с реалистическими запросами жизни и преклонение перед реальными силами были присущи ему в неменьшей мере, чем его деду. Он не даром проникся великим преклонением перед Вильгельмом, чтил его гораздо выше, чем своего отца, и вопреки очевидному стремился укрепить за ним в потомстве титул «Великого». Много раз в своих речах он, обходя память отца, заявлял, что будет следовать в своей политике по стопам деда, и в этом преклонении несомненно помимо общности консервативных симпатий обоих императоров, помимо внешнего блеска царствования Вильгельма I очень важную роль сыграла и реалистичность мировоззрения старого императора, нашедшая себе сочувственный отклик в душе внука. Вильгельм II был слишком живым, подвижным и наблюдательным человеком для того, чтобы замкнуться в сфере отвлеченной идеологии, как это делал Фридрих Вильгельм IV, и отгородить себя китайской стеной архаических идей от запросов и потребностей действительной жизни. Потребность в идеологическом оправдании его действий в его душе была очень сильна, но едва ли будет ошибкой сказать, что даже самые отвлеченные и мистические из его идей служили ему лишь оправданием и теоретическим прикрытием для вполне определенных направлений его практической политики. Идея божественного посланничества дома Гогенцоллернов служила на практике оправданием для властных замашек непарламентарного управления, идея провиденциального Назначения германского народа прикрывала националистическую нетерпимость и презрительное отношение к народам негерманской расы, а идеализация тацитовских германцев на деле оказывалась синонимичной идеям политического и общественного консерватизма, допустимого в хронологических рамках конца XIX и начала XX веков. В этом отношении можно смело сказать, что не идеология владела Вильгельмом II, а он своей идеологией, приспосабливая ее отвлеченные принципы к потребностям личного, националистического и консервативного режима. В этом отношении он стоял между Фридрихом Вильгельмом IV и Вильгельмом I. Фридрих Вильгельм IV был рабом своей идеологии; она заводила его в такие заоблачные выси, из которых не было пути на землю к деятельности практического политика; Вильгельм I, наоборот, был до такой степени реалистичен, что не нуждался ни в какой идеологии и чувствовал себя прекрасно и без подведения общих оснований под свою политическую деятельность; Вильгельм II был одновременно и практическим политиком с понятием реального и отвлеченным идеологом, причем идеологическими принципами он пользовался для того, чтобы оправдать свое поведение в качестве практического политика, а практическая деятельность и уроки ближайшего прошлого являлись для него опытным материалом, на основе которого в его душе выстраивалась система отвлеченных принципов и идей.

В чем же заключалась реалистичность натуры Вильгельма II? Можно сказать, что в этом отношении он настоящий последователь своего деда и Бисмарка и с ранних лет усвоил уважение к тем же реальным силам, перед которыми преклонялись и они; различие только