— И, разумеется, подарок для именинника! — заговорщицки прошептала она мне на ухо.

— Какой еще подарок? — запротестовал я. — Элена, прекрати…

Она ничего не сказала, а прошла к бару. Я увидел за пирогом тонкий сверток прямоугольной формы в упаковочной бумаге белого цвета с серебристыми узорами. Сбоку был прилеплен аккуратный серый бант. Там даже был бант.

Как сомнамбула я подошел к столу и развернул упаковку. Было жалко рвать ее. Я уже догадывался, что там. Конечно, это картина. На плотном куске картона размером примерно двадцать сантиметров в высоту и пятнадцать в ширину. Нарисована акрилом.

На ней был я. Но не такой, как в жизни. Скуластое худое лицо, острый шип в левой брови. И разрисован как на Хэллоуин. Под глазами — темные провалы, полосы на скулах… Это было мое лицо и одновременно оголенный череп. Они словно наложились друг на друга. Вокруг рябили неоновые мазки, резко контрастировавшие с моим образом мальчика-скелета. Выглядело модно и жутко. Вот и из меня она сделала произведение искусства…

Я перевернул картину. Сзади было выведено ее красивым почерком:

«С днем рождения, Сергей! На этой картине твои шестнадцать лет. Я знаю, что они дались тебе тяжело, но, поверь, ты вышел из них победителем. Элена».

И дата создания. Восьмое ноября. Я поднял на нее глаза, и мне хотелось от безрассудства признаться ей в любви прямо сейчас.

— Ты… удивительный друг, — только и нашелся я.

— Как и ты, — тихо ответила она. — Я подумала, что самое большее, что я могу дать тебе, так это рисунок. Хотя, с другой стороны, это чудовищно мало.

— Нет, это не мало. Не говори так.

— Ты очень хороший человек, Сергей. Помни об этом. Ты чересчур скромен и избегаешь привлекать к себе внимание, как будто думаешь, что не заслуживаешь внимания, дружбы и любви. Это не так.

— Как скажешь.

— Ну, если не понравилось, можешь перепродать его — и сразу разбогатеешь, — шутливо добавила она.

— Я никогда его не продам!

Элена только посмеялась, и мы сели пить наш традиционный кофе. Пирог был выше всяких похвал, и я съел половину чуть ли не зараз. И в тот день мы не рисовали. Просто проговорили обо всем на свете почти до обеда, и это стало лучшим окончанием моего самого счастливого дня рождения.

Почему она запомнила его? И мои предпочтения? На что я ей вообще сдался? Или это ее способ заниматься благотворительностью: покровительствуя заблудшим мальчикам? Ее рисунок я никому не показал. Он стал словно те детские секреты, которые прячешь от всего мира под камнями и листьями подорожника.

В тот день я поверил, что мир на моей стороне и у меня есть шанс стать для нее кем-то большим, чем просто субботним другом.

Семнадцать лет не чувствовались пока как-то иначе. Я был тем же, только чуть веселее. Единственное, что меня продолжало изводить, — это мои эротические сны с участием Элены и реальные переживания о том, как быть к ней ближе. Больше дурацких разговоров про несуществующие чужие свадьбы я не заводил, понимая, что это не мой способ получать информацию. Я всегда любил идти напролом.

Однако Элена припомнила мне эту выдумку, продемонстрировав способность впитывать в себя все, что ей говорят.

— Так ты сходил на свадьбу?

— Какую свадьбу? — не понял я.

— Ну, ту самую, кто-то из знакомых твоей мамы выходил замуж.

— Ах, сва-а-адьба… Нет.

— Почему?

— Ну, как-то не пришлось. Вопрос о моем присутствии… э-э-э… не встал в итоге ребром.

В некотором роде это была правда. Меня ведь никто никуда и не звал.

Помимо гостиной-кухни и спальни в ее доме был еще рабочий кабинет, где стояли компьютеры с гигантскими мониторами, рассчитанными для работы с графическими программами, а также ее старые картины, пустые холсты и мольберты. Я тут оказался в первый раз. Нашими местами обычно были диван и бар.

Дома я уже пробовал набрасывать что-то мышкой, но ощущалось это как чистый ад. Сейчас освоение шло куда легче, так как она подключила для меня планшет к компьютеру.

— А как постановка «Спящей красавицы»? — между делом спросил я.

— Я взялась за нее. Разрабатываю общую концепцию.

В тот день она казалась немногословной. Позже мы решили сделать паузу и вернулись на кухню.

Элена глядела на заснеженные макушки деревьев, и ее взгляд убежал из этого мира. Хотел бы я знать, куда она иногда уходила…

— Где ты сейчас? — тихо спросил я.

Элена бросила мне свою фирменную усмешку и произнесла:

— Как ты тонко чувствуешь мое отсутствие. Я вспоминала…

— О чем же? — бесстрастно вопросил я.

— Об одном своем путешествии. В Хельсинки. Я с детства думала, что Финляндия должна быть особенной. Она и оказалась такой. Все там напоминало кинофильм о счастливом времени, которое тебя заставили забыть.

Я поднял на нее глаза. Она улыбалась уже совсем иначе, с еле заметной грустью.

— Всегда, когда вижу снег, вспоминаю о Финляндии… — отстраненно продолжила она. — Меня очаровывали финские сказки, их печальная музыка… И, разумеется, с детства со мной картина Симберга «Раненый ангел». Она словно вела меня всю жизнь дальше от дома, друзей… от всего.

Я боялся пошевелиться, чтобы она, не дай боже, не отвлеклась на мое случайное движение и не поняла, что сейчас говорит она, а не я. Грусть же Элены вдруг заполнила собою все пространство. Я отчетливо почувствовал ее консистенцию: тяжелая, густая река меланхолии. Эта была грань ее личности, которую я никогда не видел: она не позволяла ее заметить. Но именно эта часть ее могла создавать мрачные картины, полные ауры жесткого разрушения и пустоты.

— Когда мне было двадцать три, в Кельне прошла моя первая большая выставка. И после нее я спонтанно отправилась в страну моей мечты. Помню, как ходила по их набережной и радовалась как ребенок… И сколько бы ни прошло времени… Есть вещи, которые нельзя разлюбить.

Она вдруг слегка тряхнула головой и сбросила с себя давнее воспоминание. В этот момент тягучая атмосфера чего-то утраченного пропала, словно ее выключили. Реальность менялась вместе с ней.

— Просто вдруг вспомнила, — пожала она плечами. — Как успехи в школе?

— Нормально, — отмахнулся я. — Что же произошло в Хельсинки?

— Много хорошего, — на губах снова проступила улыбка из тумана.

Но я помнил ее выцветшее лицо и атмосферу черной, жгучей тоски, от которой в комнате словно потемнело.

— Мы все о чем-нибудь вспоминаем, — пробормотала она. — Вот ты, например, вспоминаешь о своей девушке?

Мастер по переводу стрелок. Она словно брала реванш этим вопросом за свою минутную слабость, в которой проступило что-то личное. То, как она сейчас поступила, было нечестно.