– В отпуске пользуйтесь.

– А отпуск я провожу в одной деревне под Санкт-Петербургом. Там чудная рыбалка. А жителей – десяток стариков. Там такую штуку никто не оценит, не поймет. Так что…

– Ну что ж, как знаете.

Солод положил портсигар в ящик и мысленно выругал себя за то, что выбрал не тот подарок. Нужно было часы давать – тут бы мент не устоял. Но теперь поздно совать другое подношение, мент заподозрит неладное. Солод дернул за шнурок лампы, выключив камеры и микрофон.

Он проводил Девяткина до лифта, подождал, пока не сомкнулись двери. И подумал, что милиционер – все-таки сволочь неблагодарная.

* * *

Ни через четверть часа, ни через час Гурского не выпустили из помещения милицейского поста. Все это время он лежал на деревянной скамейке в отдельной камере, что находилась в глубоком подвале, с потолком, изъеденным сыростью и грибком. На скамейку когда-то постелили свежего сена, чтобы задержанным удобнее было спать. Вместо подушки бросили промасленный ватник, порванный на спине. Трава давно сопрела, а ватник распространял такой стойкий запах мазута, что с непривычки голова кружилась.

Чтобы попусту не портить себе нервы, Гурский попробовал задремать. Привиделся ему не сон, а быль.

Тот теплый день на исходе весны состоял из одних разочарований и неудач. Утром Вадим Гурский поднялся в съемную квартиру на двадцатом этаже, где у дверей его встретила миловидная женщина в строгом деловом костюме. Она проводила гостя в кабинет, обставленный дорогой безвкусной мебелью, усадила в кресло ручной работы, стоящее возле кофейного столика, инкрустированного золотом. Ушла и вернулась с чашкой кофе и вазочкой с сухим печеньем. Кофе не успел остыть, когда появился хозяин кабинета, средних лет невысокий мужчина. Он протопал босыми ногами по персидскому ковру, оставляя мокрые следы. Из одежды на нем был лишь полосатый халат, перехваченный на талии веревкой. Он пожал руку Гурского своей горячей узкой ладошкой, сел на кожаный диван и крикнул секретарю, чтобы принесла альбомы.

– Ну, я сделал все что мог, – сказал хозяин апартаментов. – Но я не бог. Сколько моих девочек ты посмотрел на компьютере?

– Две тысячи сто семь. Это из Москвы и ближних городков и поселков.

Мужчину звали Павлом Луниным, он держал в Москве и ближнем Подмосковье три десятка подпольных публичных домов. Его девки работали в десятках ресторанов и гостиниц столицы. В прежние времена он организовывал выезд девушек из России и Украины за границу, в публичные дома Турции, страны Восточной Европы и даже в Японию. И заработал на этом состояние. Позже, когда цены на живой товар за границей и в России подравнялись, Лунин бросил экспортные операции и расширил свой бизнес в Москве. Открыл несколько ресторанов для обеспеченных господ и массажные салоны. Время от времени эти заведения закрывала милиция, но Лунин платил всем, кому надо платить, и бардаки с ресторанами открывали уже через пару дней. Бизнес расширялся, а прибыль росла.

– Ну вот, две с лишним тысячи, – Лунин развел руками. – Я рад помочь, но я не бог. Даже не знаю, какого типа девушка тебе нужна.

– Я довольно подробно описал ее внешность на словах.

– Вот именно: на словах. Хотя бы покажи фотографию.

– Не могу, – ответил Гурский. – Мне нужна женщина, похожая на мою подругу. Которая, скажем так, надолго уехала. А любовь осталась. Понимаете?

– Не понимаю. Почему не показать фото, если оно у вас есть?

– У меня его нет.

Показать фотографию жены босса этому сутенеру – значит поставить под угрозу всю задуманную и просчитанную операцию. Лунин никогда не видел Аллу Носкову. А если случайно увидит? Ведь человеческий мир так тесен. Начнет трепаться, делиться своими мыслями с друзьями и знакомыми… Что тогда делать? Ответ очевиден. Придется выбросить в это здоровенное окно самого Лунина, его секретаря, любовницу и всех друзей. Впрочем, друзей у него нет. И это облегчит задачу.

– Одна просьба, – улыбнулся Гурский. – Пожалуйста, не рассказывайте никому, даже самым близким людям, что я обращался к вам с этой просьбой. А иначе…

– Вы меня обижаете, – всплеснул руками Лунин. – Ко мне приходят большие люди. И просьбы у них бывают очень экзотические. Мой бизнес построен на принципе: ты не знаешь, и я не знаю. Вот так.

– Это хорошо, это правильно, – кивнул Гурский.

Он замолчал, когда секретарь принесла несколько альбомов с фотографиями девочек. Лунин приклеился к телефонной трубке и начал что-то кричать. Гурский просидел в неудобном кресле еще полтора часа, пока не заболела спина. Он пересмотрел несколько сотен снимков, перелистал полтора десятка альбомов и не нашел ничего. Он вглядывался в незнакомые лица шлюх и думал о том, что идти ему больше некуда. Уже третью неделю он отирается в злачных местах, общается с сомнительными типами вроде этого Лунина. От физиономий девиц, торгующих телом, уже рябит в глазах, тошнота подкатывает к горлу. Но толку почти никакого.

До сегодняшнего утра во внутреннем кармане Гурского лежали фотографии трех девчонок, немного смахивающих на Аллу Носкову. Но две из них похожи только лицом, а сложение совсем другое. Одна ниже ростом и шире в кости; другая, наоборот, слишком высокая, с костлявыми коленями и патологически худыми ногами. Это бросается в глаза, этого нельзя скрыть. Девчонки отличаются от Аллы, как плохая копия картины отличается от оригинала, в который вложил душу великий мастер.

Но был у Гурского третий вариант. Ровесница Аллы, очень похожее сложение, одинаковый рост. Главное же – похожи черты лица. Волосы, уши, линия губ, немного покатый лоб, подбородок с небольшой ямочкой… Все хорошо. Однако нос чуть длинноват, а глаза посажены слишком близко. Впрочем, нос – проблема разрешимая. Его можно сломать, расплющить, порезать ножом… Конечно, это будет грубая бездарная работа, но все-таки этот вариант лучше, чем ничего. А что делать с этими близко сидящими глазами? Если в морге умело загримируют покойную, то люди, пришедшие проводить ее в последний путь, наверняка будут уверены, что женщина, лежащая в гробу, – Алла Носкова.

Но вчера вечером Гурский узнал, что девица отпросилась съездить на неделю к больной матери в Самару. На обратной дороге, пьяная, вывалилась из поезда и сломала шею. Гурский хотел явиться к шефу и сказать правду: он сделал все, что мог. Но подходящую девчонку найти не удалось, поэтому придется провести прощальную церемонию, не показывая лица пострадавшей. В закрытом гробу будет лежать изуродованная до неузнаваемости женщина. А при опознании тела в морге Солод заявит, что узнал жену по характерным родимым пятнам на плече или спине. Когда тело кремируют, поди разберись, кого сожгли. Но, зная жесткий нрав босса, начинать этот неприятный разговор не хотелось.

Гурский уже пытался осторожно прикоснуться к этой теме, но Солод начал орать как сумасшедший. Потом немного успокоился и сказал: «Прощание с покойной должно выглядеть так натурально, что все знакомые и незнакомые люди должны заплакать, глядя на прекрасную женщину в гробу. И, разумеется, на меня. Скорбящего вдовца, который не может найти утешения ни в чем, даже в молитве. Ни у кого не должно возникнуть вздорной мысли, что это не Алла. Перетряхни хоть всю Россию, но положи в гроб копию моей жены. И точка».