Лена принимала гореловских детей терпеливо, хоть и без восторгов (однажды даже принесла с собой два чупа-чупса), а Маша их не выносила — демонстративно курила в кухне, чтобы Оксана увела малышей наконец к телевизору. Горелов разрешал девочкам курить где захотят, радостно хохотал каждой их шутке, бегал к таксистам за водкой. Однажды, когда Лена прихорашивалась в прихожей, глядя на свое отражение в зеркале — мини-юбка, черные чулки, новенькие туфли на высоких каблуках, Оксана вздохнула:

— Хочу такие же туфли.

— А ноги такие ты не хочешь? — ядовито переспросил Горелов. Оксана вспыхнула, ушла в комнату к детям и так сильно обняла Мишу, что он от неожиданности заплакал.

Оксанина мама любую свободную минуту тратила на то, чтобы раскрыть дочери глаза на ее несчастную жизнь. Мама возмущалась: разве это нормально, когда дома каждый вечер народ, все постоянно пьют и прокуривают шторы? И еды не напасешься.

— У нас Юрик готовит, — вступалась Оксана. Горелов действительно готовил — особенно ему удавались лапша и жареные сосиски. А Витечка, отрабатывая постой, каждую неделю приносил продукты — он сутки через двое сторожил в коммерческом продуктовом на Малышева.

— Всё Юрик да Юрик, — сердилась мама. — Не припомню, чтобы он с тобой хоть раз так ласково!

Горелов с Витечкой были профессиональные меломаны. Оба страстно ненавидели бардовскую песню, и, как только на горизонте возникал призрак инженера с гитарой, его тут же выносило из поля видимости — Горелов и Витечка не допускали даже малейшей возможности отравить свой слух песней «Милая моя, солнышко лесное».

Витечка работал сторожем, а днем продавал на Шарташском рынке шапки, которые шила из трикотажных женских рейтуз его бывшая жена Светка. То есть развестись-то они развелись, из квартиры Светка его выгнала, но шапками торговать всё равно заставляла. Частенько Витечка спьяну терял непроданные шапки по пути домой, и тогда Светка звонила Гореловым с разборками — и так орала, что из телефонной трубки, казалось, летели брызги слюны. Витечка дважды в год лежал в дурдоме, но Светка об этом не знала. Как только узнала — сразу выгнала.

— Здоровых детей от него не будет, — сказала как отрезала.

Оксана завидовала Светке — она бы так не сумела. Что там шапки — Горелов всю жизнь ее мог выбросить под кустик, как пустую бутылку. Если уже не выбросил.

Еще до развода с Витечкой Светка однажды сказала Оксане, прищурившись, как от дыма:

— Тебе надо нормально себя с ним поставить. Это ж твой дом! А ты в нем даже не хозяйка. Всё Юрик да Юрик! Когда я уже услышу «Говнюрик»?

Им бы с мамой Оксаниной поговорить. Отличное было бы взаимопонимание. А тут…

Ну что она скажет?

Как только рот раскроет — Горелов тут же уйдет. Он ее сто раз предупреждал, хотя и одного хватило.

Вот потому Оксана молчит — и терпит.

Интересно, как Светка отнеслась бы к Маше и Лене? Наверное, как Стивен Сигал в фильме, раскидала бы их в разные стороны. Жаль, Светка перестала у них бывать.

У Маши — отличные зубы, а у Лены — скученные, передние налезали один на другой. У худеньких девушек часто так бывает — зубы как будто передразнивают общее сложение. Оксана привыкла смотреть всем в зубы, даже у дареного коня первым делом оценила бы челюсть.

— Как тебе не противно ковыряться у людей во рту? — удивилась однажды Маша.

Витечка неожиданно заступился:

— Ковыряет не она, а врач. Оксанка только салфетки подает и пломбы смешивает.

— Спасибо тебе, Витечка, за коллегиальность, — сказала Оксана. Маша недовольно нахмурилась — ей не понравилось, что у Оксаны водятся в свободном употреблении такие слова. Перевела разговор на что-то музыкальное, потом села на любимого конька — искусство. Пришпорила — эгей! Филонов, Мунк, Сальвадор Дали…

Оксана в таких случаях незаметно уходила с кухни — ей тяжело было видеть Горелова. Взгляд его метался с одного девичьего лица на другое — как свет от фонаря бегущего человека.

Горелов учился в театральном институте, окончил два курса, но потом заглянул однажды в рок-клуб — и стало уже не до учебы. Сам не играл, не пел — но слушатель был одареннейший. Группы в очередь выстраивались, чтобы Юрик послушал и подсказал. Толком он нигде не работал, где-то лежала трудовая книжка — как забытое сокровище из старой сказки. Но тогда, в конце восьмидесятых, еще можно было жить без денег — всегда находились друзья с бутылкой, музыкой, едой. Много ли ему надо… Быт везла Оксана — и не жаловалась. А раз не жалуется — значит, всё в порядке.

Вот и сейчас они идут, а точнее, бегут по вечернему городу — потому что девочкам захотелось приключений, а Маша стащила у Витечки таблетку циклодола. Впереди — целеустремленная пьяная Лена под руку с Витечкой, за ними — Маша с Гореловым, а позади — Оксана в дряхлом пальто и сапогах (на левом разъехалась молния, и она сколота английской булавкой). Зачем жена с ними увязалась, Горелов не понимает — но и прогонять не собирается, ему не до этого.

Лена кричит:

— Мне надо в туалет!

Слева — стройка, забор. Горелов подскакивает и рыцарски отдирает доску, потом другую — Лена проскальзывает туда и громко журчит.

Оксане холодно, особенно ногам. Туда, где разошлась молния, дует ветер.

Самый противный месяц — ноябрь. Снег то выпадет, то растает. Грязь под ногами чавкает, как майонез в салате.

Еще светло. Памятник облеплен голубями, как помойный мешок — мухами.

Маша объясняет про новый бар, который будто бы открылся за углом — но это, наверное, в ней говорил циклодол. Нет там никакого бара, и приключений не найти — скучный город, пора домой. И тут кто-то замечает вывеску — «Клуб». Лена тянет на себя дверь и машет рукой — открыто!

Внутри — можно сказать, уютно. Меломаны подозрительно вслушиваются в музыку, которая негромко играет в зале, — и переглядываются.

— Мне это показалось? — спрашивает Витечка.

— Отнюдь! — отвечает Горелов.

Музыка в клубе отвечает их высокохудожественным вкусам. Лена с красными пятнами на щеках — то ли от молодости, то ли от спиртного — проходит в зал. Там небольшая сцена, столики. Людей приятно мало.

— А почему мы раньше здесь не были? — обижается Лена.

Маша подходит к стене, на которой висит чеканка — «Алые паруса». Такая же точно — в квартире Оксаниной мамы. Маша хочет поймать чеканку, а та вдруг берет — и уползает вверх по стене. Паруса раздуваются и лопаются с громким звуком — как воздушные шары. Маша прыгает, пытается достать чеканку, но эта зараза ползает уже на уровне потолка, и наконец Горелов соображает, в чем дело.

— Витечка, держал бы ты свои колеса при себе, — критикует друга Горелов, бережно отстраняя Машу от стенки. Она переводит бессмысленный взгляд на Витечку — и тут же вцепляется в его очки. Дело в том, что очки тоже решают убежать с лица, взмыть к небесам, найти свои алые паруса… Дело в том, что одна таблетка циклодола для Маши — перебор.