— Пошли! Тут рядом есть одно кафе.

Кафе было не одно, но Майя (и как, интересно, Сигову могло прийти в голову назвать ее «человечком»?) решительно шла в самое дальнее. На фризе улыбались каменные лица, внутри уютно плевалась кофеварка.

Максим сел за стол напротив Майи, окно было цветное, витражное, как в церкви.

Девушка сделала заказ — «цвай кафе» и так тряханула волосами, что Максим зажмурился. Хотя и сидел от нее на расстоянии.

— Я должен забрать у вас деньги.

— Не так быстро, — улыбнулась Майя. — Я не успела получить всю сумму, в банке ограничение. Алексею Ивановичу нужно было предупредить меня заранее. А от него звонили только вчера. Я выдам вам половину под расписку, а остальное — завтра вечером.

— Но у меня самолет…

— Я закажу вам другой билет.

— Хорошо, — согласился Макс.

— Я могу вам еще чем-то помочь? — спросила Майя, когда они выпили — Макс в полглотка, славистка — медленно, растягивая по капельке, — горький кофе, похожий с виду на жидкий гудрон. Чувствовалось, что Хлебников встал между ними навсегда — как непреодолимое препятствие. Максим решил убрать поэта с дороги и пальнул наугад:

— А чем вы еще занимались в университете? Кроме стихов?

Попал.

Майя улыбнулась — зубки у нее были красивые, белые и не напоминали ни о каких буквах.

— Ой, ну я еще писала одну интересную работу — прозопопея у Есенина.

Перов понимающе улыбнулся. К счастью, на этом самом месте Майя вышла в туалет, и, глядя на ее тюленьи формы, обтянутые брюками, Перов подобрал значение для слова «прозопопея». Попея у славистки была не прозаическая, а вполне себе впечатляющая.

Вернувшись, девушка бросила на стол пару монет, а потом хлопнула себя по лбу:

— Ах да!

И вынула из сумки объемный картонный пакет.

— Пересчитайте.

— Ну не здесь же!

— А где?

— Пойдемте ко мне в гостиницу.

Майя посмотрела на Перова в упор. Было в ее взгляде что-то опасное и в то же время жалкое. Левой рукой она пыталась незаметно расстегнуть пуговицу на поясе брюк — чтобы не впивались в живот, по всей видимости.

Когда заговорила снова, голос у нее был охрипший.

Архип осип, Осип охрип, подумал Максим.

— Что ж… если вы настаиваете.

Сигов строго велел ему пересчитать все деньги, до последнего доллара.

Славистка положила пакет обратно в сумку и снова тряхнула волосами — будто опустила занавес.

По дороге в гостиницу она беспощадно болтала — и напомнила Максу турбовинтовой Ил-62, который, по рассказам туристов, беспощадно тарахтел, пока летел до Кипра шесть с половиной часов с посадкой в Астрахани. От коротенькой прогулки с Майей конь устал больше, чем от целого рабочего дня. Даже каменный святой, и тот смотрел ему вслед с сочувствием. Но когда до «Адлера» оставалось всего ничего, Майя вдруг вскрикнула и схватила Макса за руку.

— Гук маль! Та афиша, видите? Выставка! Искусство душевнобольных! Это так интересно, вы будете в восторге. Это так близко русским! Я приглашаю.

И потянула его в какой-то узкий переулок, напомнивший Максиму щель за пианино, стоявшим дома. Туда однажды провалилась родительская свадебная фотография в рамке из металлических шариков — да так и осталась там. Макс пытался вытащить ее хоккейной клюшкой, но рамка, словно живая и раненая, отползала от него всё дальше и дальше. Мама сказала, пусть лежит там хоть до второго пришествия морковкина заговенья.

Майя вдруг замолчала, но руку его так и не выпустила, хотя они с трудом помещались в этом переулке — швейцарка была все-таки слишком уж тучной.

Афиша мелькнула впереди еще раз, словно указатель, — и вот Майя уже ведет его на второй этаж нового здания, которое очень старалось выглядеть старым. Максим вертел головой, пока Майя покупала билеты и болтала по-немецки с кассиршей. Немецкий язык был похож на шум трещоток и шипение масла на сковородке. Бедный Перов опять хотел есть — но на обед сегодня было искусство.

«Съел молодец тридцать три пирога с пирогом, да все с творогом», — думал Максим. Будто командир поверженного войска, он с тоской обвел взором поле боя, тесно завешанное картинами — все они были в мясистой, красно-розовой гамме. И назвать их картинами было, честно сказать, сложно — похожи скорее на детские каляки-маляки, которые рисовала Наташкина племянница. Выбросить — жаль, но и хранить в таком количестве длиннорылых принцесс и лошадей, похожих на кроликов, у Наташки тоже не получалось. На работе они переворачивали принцесс рылом вниз и выкладывали на них бутерброды — две золотые шпротины лежат «валетом» на кусочке черного хлеба, крохотный фейерверк укропа, лимон. Наташка деликатно выплевывала горькие косточки в ладошку.

— Это работы Элоизы, — объяснила Майя. Она так жадно смотрела на картины, что Максим совсем загрустил. И всё же слышал какой-то частью слуха, что Элоиза — знаменитая шизофреничка, ее работы всерьез выставляются, и смеяться над ними может только совсем неразвитый зритель.

Максиму Перову нравилось творчество художников-передвижников, а мама любила импрессионистов. Красно-розовые рисунки Элоизы, вероятно, смогли бы заинтересовать Олега Игоревича, но его здесь не было. А Макс видел в них только отражение своего старого страха — безумия.

Почти в каждом рисунке Элоиза изображала обнаженную женскую грудь — она у нее всегда получалась похожей на пончики с кремом. Или на совиную морду. Макс подумал, что в детстве художницу, возможно, напугала обнаженная женская грудь — но делиться мыслями с Майей не стал. Она застывала подолгу перед каждым рисунком, мучение всё длилось. В конце концов швейцарка насмотрелась на эти рисунки и сама стала красной, как будто сошла с одного из них. В галерее было очень жарко.

— Пойдемте, — неохотно сказала Майя. — После таких сильных визуальных переживаний я не всегда могу говорить. Простите.

Через десять минут они уже сворачивали с набережной к «Адлеру». Из ресторана несся веселый, похожий на лай женский хохот. Максим тут же вспомнил свою беду:

— Майя, вы можете поговорить с администратором? В номере рядом со мной кто-то смеется всю ночь.

— Конечно, я поговорю. Можете не волноваться об этом.

Она действительно принялась беседовать с администратором — теперь на смену заступил блондин с осветленной, как носили лет пять назад, челкой. Блондин сосредоточенно хмурился, слушая Майю, а Максим в изначальном смысле слова немцем сидел на диванчике, разглядывая картину в раме. Там был изображен конь чистых кровей и пышных статей. Каждый мускул был прорисован художником так любовно, что картина могла сойти за учебное пособие для ветеринаров.

— На йа, можно идти в номер.

— А что он сказал?

— Сказал, что рядом с вами никто не живет. Там темная комната, кладовка, которую открывают очень редко.