прикладывая своё аккуратное ушко к моей пушистой щеке, отражающей громоподобные саспенсные вибрации, и улыбчиво на меня затем смотрит, пытаясь отгадать меня в этом узком чёрном проёме, играет со мной и дурачится, ни на кого не обращая внимания, обратившись всею своею личностию только ко мне; щедро и полностью, открыто; она льнёт ко мне; я приобнимаю её, и мы танцуем. Медленный танец. Интимный. Когда не важна музыка, не важны движение, ничто не представляет интерес, кроме того чувства, ощущения… её тонкой талии, её спины, её тела, кое я исследую, водя по нему неспешной ладонью в перчатке с четырьмя пальцами… Волшебно… Я не вижу её. Она не видит меня. Моё зрение кануло в чёрную пустоту, обитающую в недрах хомячьего полимерного разума. Предо мной витают лишь звуки. Звуки рока, привлёкшие эти сказочные мгновения, которые я не в силах прервать. Мы медленно, плавно двигались. Шаг за шагом. Изображая круги. Это был уже не танец. Это был акт нашей мимолётной любви, нашей духовной близости. Она не представляет, кто я, едино лишь то, что я мальчик; та энергия, недостающая для гармонии целостного совокупленного абсолюта… но теперь мы, слившись, представляем вместе то двуединое воплощение космического замысла Создателя. И плод наш – это сама любовь, возникшая между нами; плод наш – мы сами в этом гармоническом воплощении двух составляющих долженствующего когда-то обрести свои формы паззла, и вот он: Паззл, обретший их, формы покачивающихся в пространстве двух влюблённых друг в друга невидимок… ибо воплощение нас непостижимо бредущим отовсюду озирающимся по сторонам…

… я так и не обрёл её снова. Потеряв навсегда… не дождавшись и не обнаружив…

И теперь танцуя, выводя знакомые окружия, в одиночестве. В этой жаре. И в этой ностальгической агонии и сумраке. С единственным окошком, сообщающим меня с внешним миром…

Но снова начинает играть громом и молнией Раммштайн, и мои ностальгические муки совести заканчиваются. Стоит только переключить плеер.

Снова двигаюсь в пространстве, в жаре, мельком наблюдая за бедным ребёнком, который тратит своё лето на дурацкую работу промоутера: ей бы гулять, веселиться, пока детство окончательно не растерялось в пубертации и обоюдных неуклюжих облизываниях с прыщавыми одноклассниками. Хотя и я тратил своё детство, хоть мне и было тогда уже семнадцать, однако же мне всё равно хотелось думать, что всё, меня окружающее, и я сам – это детство, никуда от меня не убежавшее. Хотелось думать. Лгать себе. Даже и сейчас мне хочется увериться в том, что то волшебное время не кончилось; и мне кажется дикостью и ошибкой, когда кто-то, клича меня на улице, обращается в мой адрес «мужчина». Чёрт! Какой я мужчина, люди, вы в своём уме?! Я всё тот же пацан, которому бы пошляться по гаражам и пустошам да покачаться на качелях, горланя похабные песни с друзьями… всё тот же, никуда не делся. Всё тот же. Вот только куда делся тот мир?

А девочка всё раздаёт листовки. В протянутой руке она держит рекламку. В другой у неё их целая пачка. Посматривает на меня, отводя взгляд, смущённо улыбаясь, когда находит случайно в пропасти хомячьей пасти мои внимательные глаза. Её пальцы напряжены – взяла слишком много листовок сразу, скоро мышцы и сухожилия закостенеют и начнут болеть, точно их кто выламывает. Длинные каштановые волосы липнут к вспотевшему лбу. Солнце слепит. Порой поднимается ветер, обдавая округу пылью и всколыхнувшейся грязью и мусором.

И мне жаль её. Как жаль самого себя в прошлом. Жаль того своего внутреннего ребёнка, которого обижали все, кому не лень…

«Добрый день», – говорю я, протягивая листовку. Моё лицо уже не излучает доброжелательность, на нём едино лишь скука и угрюмое равнодушие. Снова отказ. Качают головой или же просто проходят, делая вид, будто меня и вовсе нет. Что ж, отчаиваться всё равно нет смысла, так как впереди у меня ещё больше трёх часов этого сущего отупения… Нужно чем-то себя занять на это адски долгое время, нужно о чём-то думать; говорю сам с собой, хотя темы бесед исчерпываются уже к концу первого часа. Такие дела. От безысходности и тоски уже начинаешь проговаривать мысленно то, что просто творится перед тобой. И внутренний времяпрепровожденческий диалог начинает представлять собой нечто, на подобие: «Вот парень прошёл в синей майке. – Да, всё верно, в синей майке. Хотя, синий ли? – Ну да, согласен, синий бывает разный. – И тогда какая майка цветом? – Ну, насколько мне видится, ближе к индиго. – Ну да, вполне. – И всё же кобальтовая синь мне больше по духу. – Согласен. – Бесит голубой тёплых оттенков. – Это уже субъекция. – А что у него был за рисунок? Я что-то не заметил. – Кажется какой-то логотип. – Чёрт, теперь покоя не будет, пока не вспомним. – Точно. Может, как всегда какая пошлятина а-ля полоски адидаса? – Может. – М-да, аж блевать тянет. – Точно. – Найк не лучше. – Рибок – тот же стрём. – Предпочитаешь иные принты? – Сам будто не знаешь, что мне любо. – Не поспоришь. – Хотя в отношении розового мы расходимся. – Ну уж не многим. – И всё же. – Ну да» … – и так, пока не надоест обмениваться междометиями. Смотрю на голубей, плескающихся в луже. Смотрю на солнце. Знаю, что мой рабочий день оканчивается тогда, когда этот шар закатится за крону деревьев. Но, господи, солнце ещё так высоко, что кажется, будто ему закатываться ещё целую вечность. В наушниках играет музыка, но и это не спасает от тотального отупения. Примечаю идущих мне навстречу прохожих, кому можно было бы дать рекламный буклет, каких в моей руке штук пятьдесят, быть может, чуть меньше по причине жалости к собственным пальцам. Мимо проходит девушка; смотрит на меня, ожидая моё предсказуемое поведение. Я не заставляю себя долго ждать: «Добрый день», – и протягиваю листовку. Она, кивая, берёт её у меня, тут же отправляя ту в свой пакет. Ещё и затем говорит «спасибо». «Храни тебя бог, золотко», – лепечу я в мыслях, благодарный за доброту и отзывчивость. Проходит парень – тоже берёт. «Спасибо, чувак», – мелькает мысль в голове. День всё длится. К таким милашкам, которые без каких-либо проблем принимают от меня буклеты, у меня особое отношение. Начав здесь работать, я осознал, что мир может легко делиться на две части: тот, кто взял листовку, в моём понимании, относится к человеку, достойному жизни. Все те, кто отказался, – сущие выродки, коим гореть в Аду; мудаки, которым бы я тут же, не раздумывая, при этом их равнодушии и гордости не по чину выстрелил