Почувствовав мой взгляд, она оторвалась от созерцания висевшего на ближайшей стене старинного гобелена, на котором были изображены кони, рыцари и девушки. Все они были с короткими ногами, бочкообразными плотными туловищами и непропорционально большими головами. Кони ржали, рыцари красиво подбоченивались, а девушки смотрели на все это с восхищением и страхом.

– Слушай, – сказал я Наташе, кивнув на гобелен, – как ты думаешь, они на самом деле были такими или это только на гобелене?

– А что тебе не нравится?

– Да понимаешь… – я потер щеку, – вот девушки тут какие-то не такие, я бы, честно говоря, от таких девушек держался подальше.

– Вот это правильно, – одобрила мой ответ Наташа, – и не только от таких, а вообще от всех.

– Ну, это я понимаю. А ты сама стала бы хвостом вертеть перед такими парнями, как, например, вот этот, в полосатых штанах?

Я ткнул пальцем в одного из изображенных на гобелене воинов, и тут же понял, что жестоко промахнулся.

Был этот воин, конечно, весьма корявым, приземистым и широким, лицо у него было, как у дауна, на голове странная металлическая шляпа, а на левой руке – шесть пальцев. Зато в его полосатых штанах, туго обтягивавших мощные короткие ляжки, судя по всему, скрывалось такое, чему мог бы позавидовать и конь, гульфик его полосатых штанов был размером с человеческую голову.

Наташа, по видимому, тоже обратила на это внимание, и, оценивающе прищурившись, сказала:

– Перед этим? Ну-у… Ты знаешь, вообще-то стала бы. Дело ведь не в полосках на штанах, а в том, что в самих штанах.

– Так, – сказал я, – может быть, мне вообще пойти погулять?

– Да ладно, сиди себе, – засмеялась Наташа, – вот если бы он был не нарисованный, тогда – другое дело. А так – кому он нужен! А кроме того, нарисовать-то можно все что угодно, сам знаешь.

– Ну спасибо тебе, благодетельница, – с облегчением вздохнул я, – утешила. Я тут, кстати, посмотрел на этот милый столик, и мне в голову пришла неплохая мысль.

Наташа поняла меня с полуслова и, оглядевшись, сказала:

– Да ты с ума сошел, кругом люди сидят.

– А я и не говорю, что прямо сейчас, просто можно потом договориться с хозяином и… Ну, сама понимаешь.

– Понимаю, – кивнула Наташа, – понимаю и поддерживаю.

– Вот и хорошо.

Вся посуда на нашем столе, да и вообще в этом весьма дорогом ресторане была сделана из серебра и покрыта чеканкой и резьбой. Все было увесистым и надежным. Ничто не могло разбиться или сломаться. Беря в руки вилку, я чувствовал себя вооруженным, а большое серебряное блюдо, на котором сиротливо лежали несколько не съеденных Наташей устриц, вполне могло послужить щитом и выдержать удар меча или алебарды.

Я взял со стола высокий и тяжелый серебряный сосуд с откидывающейся крышкой и наполнил наши серебряные рюмки темным и густым вином «Кровь рыцаря», и в самом деле по цвету напоминавшим черную кровь, которая…

… черную кровь, которая толчками выплескивается из дырки в простреленной голове.

Я отодвинул свою рюмку и огляделся в поисках официанта.

Он оказался рядом со мной быстрее, чем я успел моргнуть два раза.

– Принесите мне что-нибудь прозрачное, – сказал я.

– Прошу прощения, сэр, что вы имеете в виду? – официант недоуменно, но учтиво приподнял бровь.

Я засмеялся и ответил:

– Простите, я был неточен. Я имею в виду напиток. Ну, какой-нибудь джин, виски или еще что-нибудь крепкое, только чтобы это не было красного цвета.

– Я понял вас, сэр, – официант кивнул и понизил голос, – и я скажу вам, сэр, что вы далеко не первый посетитель, которому в этой старинной обстановке вино напоминает кровь.

Он еще раз кивнул, понимающе поджав губы, и спросил:

– Так все-таки джин или виски, сэр?

Я посмотрел на Наташу и она, взглянув на свой кубок, тоже отодвинула его и сказала:

– Джин. Нам обоим – джин.

– Слушаюсь, сэр.

И мы увидели удаляющуюся худую спину официанта, в которой было столько истинного британского достоинства, что его с лихвой хватило бы на всю Новгородскую область.

– Слушай-ка, Наташа, – сказал я, глядя вслед официанту, – а тебе не кажется, что мы слишком расслабились?

– Что значит – расслабились?

– А то, что нужно действовать, а мы с тобой на островах отдыхаем, в английских кабаках устриц трескаем, а в это время…

– Костик, милый, успокойся, – Наташа положила прохладную ладонь на мою руку, – я прекрасно понимаю, что с тобой происходит.

– Ну и что же со мной происходит? – недовольно поинтересовался я, не убирая, впрочем, руки.

– А происходит с тобой вот что… – начала Наташа, но в это время официант принес квадратную серебряную флягу, которую держал в белоснежной салфетке с вышитыми по углам коронами.

– Ваш джин, – негромко провозгласил он и, продемонстрировав флягу сначала Наташе, а потом мне, вознамерился налить.

– Благодарю вас, – я остановил его жестом, – мы сами.

– Как вам угодно, сэр, – официант наклонил голову, показав пробор, напоминавший тонкий и ровный шрам, и поставил флягу передо мной.

Когда он удалился, я взял тяжелый серебряный сосуд в руки и стал его рассматривать.

Фляга была покрыта тончайшей резьбой, изображавшей охоту на оленя. Гладкошерстные собаки с длинными гибкими туловищами и вытянутыми узкими мордами мчались сквозь прихотливо ветвящиеся кусты за небольшим оленем. Олень закинул рога на спину и косился на приближавшихся собак испуганным глазом. За собаками мчались кони, на которых, судя по вычурным одеждам, сидели сэры, пэры и таны, трубившие в почтовые рожки и размахивавшие оружием. Смерть оленя была не за горами. Один из охотников на всем скаку прикладывал к губам духовой инструмент, подозрительно напоминавший бутылку. Наверное, это и была бутылка, решил я и налил нам джина, от которого крепко пахло можжевельником.

Мы чокнулись, рюмки издали плывущий металлический звук.

Джин был – что надо.

Приятно обжигая, он проскользнул в мой желудок, и в груди загорелось мягкое пламя, которое согревало и возбуждало. Во рту бушевал хвойный вихрь, сразу же проникший в мозг и щекотавший за ушами. Это мне понравилось, и я решил повторить эту приятную процедуру.

А вот Наташа, смело выпив свою дозу, вдруг застыла, будто ей вонзили в спину старинный английский кинжал, и уставилась на меня расширившимися глазами, в которых тут же показались слезы.

Она открыла рот и примерно минуту молчала, все так же глядя на меня с выражением Цезаря, не ожидавшего такого сюрприза от старого верного Брута, потом закрыла его, и, тут же снова открыв, спросила: