Я думал, отец тут же сочтет это ерундой, как и я чуть раньше, но он сильно обеспокоился, отложил бинокль и посмотрел на меня.

— А почему она так полагает?

Я пожал плечами.

— Ну, не знаю… Вообще такое могло быть или нет?

— Теоретически — да. Его могли привязать в Зале улета, поднять веки и приклеить их, чтобы глаза оставались открытыми.

— Но на теле должны тогда быть признаки этого.

— Согласен. Но есть и другая возможность: допустим, что он только собирался заняться «ловлей лягушки». Он предполагал, что будет контролировать силу света при помощи рычага в соседней комнате. Сначала он поставил бы жалюзи в положение «открыто», чтобы насладиться сполна, потом, чувствуя, что уже хватит, закрыл бы их, пришел в себя в темноте и выскользнул наружу.

— Есть и другой рычаг, — заметил я, понимая, куда он клонит, — снаружи.

— Вот-вот. Оба рычага связаны между собой. И кто-то удерживал наружный рычаг в положении «открыто».

Я вздрогнул.

— Разве такое возможно?

— Нет, ведь Робину требовалось только закрыть глаза. И потом, какой тут может быть мотив? Он лечил очень хорошо. За семь лет ни одного случая плесени. Думаю, все же он неудачно «словил лягушку». Но интересно, знает ли Люси что-нибудь еще. Кстати, де Мальва прожужжал мне сегодня все уши.

— Ой.

— Сказал, что, если ты еще раз нарушишь прямое приказание префекта, он обрушится на нас обоих, как лавина.

— Да. Извини.

Отец взял бинокль и продолжил исследовать город.

— Папа…

— Что?

— А споры плесени могли сохраниться тут?

— Вряд ли. Двадцатилетний карантин — это излишняя перестраховка. Но таковы правила.

Удовлетворенный тем, что в городе никого не наблюдалось, он положил бинокль обратно в сумку. Мы пошли вдоль потрепанной временем карантинной границы, затем через мост с каменными арками. В центре моста перпетулитовое покрытие срезали и вбили бронзовые стержни, чтобы предотвратить самовосстановление дороги. Метод был варварским, но действенным: перпетулит выбросил несколько темно-серых щупалец и сдался. За гладким покрытием начинались порядком истертые булыжники. Город выглядел неестественно спокойным. По всему было видно, что население исчезло почти мгновенно: посреди улиц валялись брошенные вещи, магазины были открыты, ветер выдувал наружу драные занавески. Между тротуарными плитками пробивалась трава. Порой попадались человеческие скелеты с полусгнившими остатками одежды. Я слышал, что всего здесь умерли тысяча восемьсот человек — за каких-нибудь двое суток.

Мы остановились у городского цветогидранта — сравнительно нового на вид. У нас в Нефрите гидрант походил на елку, от ветвей которой отходили трубы в разные части города. От этого ничего не отходило — на нем стояли только четырехдюймовые трубы с резьбовыми крышками. Колеса задвижки были сняты, чтобы предотвратить всякое хулиганство. Централизованное цветоснабжение появилось в Ржавом Холме лишь незадолго до эпидемии. Наверное, для этого горожане много лет работали и собирали цветной мусор — но, как оказалось, напрасно.

— Будь осторожен. Встречаемся на этом месте через двадцать минут.

Я кивнул, и мы разошлись. Отец направился к колориуму, я — к главной площади. Она располагалась всего ярдах в ста от гидранта и тоже была пустынна. Навесы над окнами магазинов обтрепались и выцвели. В аркадах и даже у подножия статуи Нашего Манселла — в две натуральные величины — лежали кости. На площади не было цветного сада, но зато стоял фонтан, теперь забитый сорняками. С наружной стены ратуши еще не исчезли остатки краски. Двери ее были открыты, так что я неслышно поднялся по каменным ступеням и заглянул внутрь. Пожалуй, зал размерами даже превосходил восточнокарминский, но в нем царил полумрак. Механизмы гелиостатов давно остановились, но одно из этих приспособлений каким-то образом сохранило более-менее правильную ориентировку; наклонный столб света выхватывал картину такой разрухи, что глаза мои увлажнились. На деревянном паркете я различил, кроме пыли, веточки, птичий помет, занесенный снаружи мусор, обрывки одежды, наручные часы, банданы, обувь, украшения, ложку странной формы, монеты, пару пряжек, но прежде всего — кости. Тысячи костей, все — человеческие, всех видов и размеров. Большинство из них раскидали в разные стороны животные, но осталось несколько более-менее целых скелетов. Жертвы плесени. От них исходил застаревший запах тления.

И никаких признаков паники — видимо, жители Ржавого Холма смирились со своей участью и, зная, что обречены, искали утешения в центре своего мирка. Между костей виднелись натянутые на рамку холсты, наспех окрашенные в зеленый и розданные горожанам, чтобы облегчить их страдания.

Я вздрогнул и повернулся лицом к выходу из ратуши, чтобы выполнить свою задачу и покинуть город. Он начал угнетать меня, хоть я и знал из манселловского «Конца», что смерть — необходимое звено в цикле обновления, что жизнь — не дистанция длиной в двести лет с ленточкой в конце, до которой ты должен добежать прежде других, а бесконечная эстафета со всего лишь одной командой.

Но, повернувшись, я одновременно поглядел наверх. На оштукатуренном своде была фреска, изображавшая Явление Манселла и основание Коллектива. Многого в ней я не понимал, но кое-какие сцены узнал сразу же: раздача сокровищ, изгнание ученых, выключение сетей. Таких подробных композиций я еще не видел — у нас в Нефрите фрески были попроще, но зато подновлялись несколько раз. Эта же была не закончена. Примерно треть ее осталась нераскрашенной — лишь контурные изображения с номерами, обозначавшими цвета. Город приступил к созданию стенной росписи, но закончить не успел. Присутствовало большинство синих цветов середины спектра, как некоторые красные и почти все зеленые. Красивее всего были отвороты плаща Манселла: около сорока богатых оттенков общевидного фиолетового породили у меня возвышенное предчувствие некоего чуда, которое вот-вот случится. Я знал, что дело тут лишь во влиянии цветовых комбинаций, но никакой цвет прежде не вызывал у меня такого ощущения.

Мой учитель Грег Пунцетти объяснял, что в начале существования Коллектива прилагались большие усилия к прямому — помимо сознания — внушению эмоций. Можно породить одно невероятное ощущение: продукт деятельности мозга, которое объединит сразу несколько впечатлений — например, от прочтения великого романа, прослушивания сложной симфонии и созерцания тихого садика. В итоге мы получили Зеленую комнату и хроматикологию, но дальнейшие исследования, как объявила НСЦ, были прекращены ради более насущных проблем — бесперебойного снабжения цветом и всеобщей колоризации.

Сейчас, посмотрев наверх, я понял, как могла бы воздействовать живопись. Явление Манселла, несомненно, стало драматическим событием, в ходе которого были совершены великие деяния и проявлено великое самопожертвование. Никто не ведал всех подробностей, но какая разница? Созерцание этой фрески порождало нужные эмоции даже без знания всей истории целиком. Я переживал чувства радости, потери, поражения и конечного торжества.