тоже разглядывал ее, но без особого интереса. Как смотрят на всем известную, красивую, но ничем не зацепившую статую в музее.

– Взаимно.

Нике не было обидно, но она удивилась: лет с двенадцати привыкла, что, знакомясь с ней, парни в среднем секунды по три задумчиво смотрят на ее грудь и только затем – в глаза. А Кирилл уже переключился обратно на Марти, усевшуюся рядом. Казалось, только она его и волнует, остальные так – приложение. Разве что на часы не поглядывал, слова цедил сквозь зубы. Нику кольнуло раздражение: нет, а что тогда он вообще тут делает? Она даже захотела доебаться – хоть поспрашивать что-нибудь про учебу, про медицину. Но забыла все слова: на ее глазах Кирилл вдруг отобрал у Марти сигарету, загасил, отправил в пепельницу. Ну сейчас получит, это же все равно что у дракона девицу отнимать! Ника злорадно усмехнулась, но зря. Марти не возгорела, расслабленно откинулась назад и уперлась затылком Кириллу в плечо. А он собственнически положил ладони ей на талию и посмотрел на Нику поверх ее головы очень красноречиво. Мое.

Наверное, звучит ебано. Ну, будто я ревновала в том смысле, в каком поет про это группа TaTu. У меня, как у многих, было время, когда я не совсем понимала, кто мне нравится: мальчики, девочки, и те и другие… но к тому моменту я уже разобралась. И все же мне правда жал факт, что вокруг Марти кто-то крутится, отпускает странные шуточки, цитирует фильмы и книги, которые она явно посмотрела и прочла без меня. Это отрезало меня. Поэтому я повела себя глуповато: накрыла руку Марти, лежавшую на стойке, и сжала, а она сжала мою – но Крыс продолжал ее тискать и жамкать за талию. Р-р-р. Хотелось стукнуть его и отогнать со словами «Дай нам вдвоем поговорить, блин!» Но я не успела совсем взорваться: Сашка пришла. И кстати, привела Левку, которого вышвырнул из машины собственный отец. Дальше все мы прыгали вокруг него. Может, за счет этого я никому не испортила вечер.

Накрыло меня только под вечер. Устала на ориентировании как собака, должна была вырубиться, как обычно, а вместо этого возилась, думала, возилась, думала – о том, куда мы все идем. Нет, за вечер Кирилл себя в моих глазах реабилитировал (ха, наверное, поржет, если прочтет это, и пошлет меня на хуй). Он Левке помогал, вполне нормально себя вел, я задала ему пару вопросов по судебной медицине, в которой он, оказывается, тоже немного шарит. И все-таки. Я себя как-то погано чувствовала. За бортом. Да. Так.

Загоняться было некогда. Пришли выхи – и я поехала к папе, проветрить башку. Думала, побуду наедине с собой. Кинцо посмотрю, все то, которое Марти успела нацитировать в баре. Про Шоколадную фабрику – это где «Все вокруг съедобно, даже я». Про Иерусалим – это где «Ты для меня ничто и весь мир». И ужасы всякие вроде «Ключа от всех дверей». А вот общаться ни с кем не буду. Пар спущу. Что вышло в итоге? Я сорвалась. Опять.

Почти как в детстве.

В нашем парке жил собачий табор. Мы это так и звали – «табор», сказать «стая» язык не поворачивался. Слишком много не дворняжек, а брошенных кем-то, явно породистых. Слишком часто они меняли один уголок на другой. И слишком по-человечески себя вели, не кусались даже. Не трогали ни пьяниц, швырявших в них бутылки, ни бегунов и велосипедистов, ни детей. Тихие. Ласковые. Довольно часто кто-нибудь забирал себе одного-двух псов. Мы тоже хотели, но родители не разрешали. И вот, сука, кому-то помешали. В ночь пятницы, когда я как раз шла домой, над парком гремела стрельба.

Нэна доплелась сама только до подъезда, по лестнице Ника перла ее на себе, чувствуя, что тащит теленка. Лифта не было. Открыв дверь квартиры, Ника опустила окровавленную собаку на ковер, повалилась туда же лицом вниз и в который раз порадовалась, что папа в командировке до завтра. Нет, она не жалела о своем поступке, только немного боялась. Не последствий. Себя. Балаклава липла к разгоряченному лицу, и Ника ее все же содрала. Подумала о новеньких белых найках, угвазданных кровью, – прежде всего о том, как трудно будет отстирать шнурки. Трясло и ломило, как в лихорадке. Так уходила ярость.

Нэна – большая помесь ньюфаундленда и, возможно, овчарки – вылетела Нике под ноги из густых парковых зарослей. А скоро вылетел и дрыщавый хер в камуфляже с ружьем наперевес. Слишком быстро, чтобы Ника успела подумать дважды и справиться с собой. Недостаточно быстро, чтобы не успела спрятать лицо. Наверное, сложная неделя. Наверное, невыпущенный пар.

Он был так разгорячен охотой, что даже не рыпнулся, когда она завалила его подсечкой. И не особо орал под градом ударов, потому что первым Ника свернула ему челюсть тяжелым берцем. И лупила, лупила, даже в гневе прекрасно отдавая себя отчет, как лучше не бить, чтобы никакой 105-й. Она и «тяжкие телесные» не хотела, сомневаясь, впрочем, что дойдет вообще до такого. Типа она знала. Живодерством он был известен на весь район. А стонал и корчился как обычный жалкий мудак, которому никогда не давали отпор. Когда он отрубился, Ника потащила спасенную собаку прочь. По пути ей попалось несколько тех, которых она спасти не успела. Маленькие и большие тела на окровавленной золотистой листве так и стояли у нее перед глазами. Даже сейчас.

Чтобы справиться с этим, Ника начала думать о шоколадках. И о том, что у Нэны в лапе глубоко сидит пуля и надо что-то делать.

«А вы точно уверены, что она без инфекций?» «Госпитализировать? Сами везите!» «Девушка, у нас по записи!» «Литры крови? Ошметки мяса? Ну, вы обеззаразьте пока, промойте, перетяните лапу тряпочкой и звоните завтра!»

Я ругалась с ветклиниками безрезультатно: никого не ебало бездомное животное. Нэна скулила, уже трижды потеряла сознание. Остался один выход, и он меня не радовал. Особенно потому, что было два часа ночи. Но я понимала: либо так, либо никак. Во взрослой жизни нельзя просто взять и перестать играть в той песочнице, куда повадился бесящий тебя мальчик.

Часы показывали четыре утра. Ника, сидя на полу, наблюдала, как аккуратно Кирилл делает перевязку. Пуля лежала на блюдце – раньше там была колбаса, которую хитрая Нэна не без удовольствия слямзила в процессе. Ника нервно погладила лохматую собачью шею, но Нэна, чем-то обколотая и давно