от скрежещущих ударов: ветка била о стекло, била, оставляя мокрые следы. Дождь шипел. Нет, рокотал. И даже в рокоте был слышен скрип, с которым открылась дверь. Нет, не дверь. Дверца шкафа. На щелку. Пока на щелку.

«Бред-бред-бред! – отстукивало у Ники в висках. – Нет. Нет. Нет».

Но щелка становилась все больше, и из нее лился недобрый лиловый свет. А потом в комнату начало забираться что-то – длинное, черное, со вздыбленной шерстью. Когти драли ковер на полосы. Рокот дождя тонул в низком рычании. Ника не могла закричать. Никогда не могла. Кто-то крал у нее голос. Всегда крал.

Постепенно существо, похожее на облезлого пса, меняло облик: выпрямлялось, вставало на две ноги. И вот это уже человек или что-то вроде: улыбается, наклоняется над кроватью – глаза вареные, кожа серая. С волос капает: вода и что-то красное, липкое.

Здр-равствуй…

Рот растянулся, пахнуло гнилым мясом. И у Ники прорезался голос:

– ААААААААААААААААААА!

Я видела тучу фильмов разной степени ужасности, ну где ребенка преследует монстр из шкафа, из-под кровати. С тучей разных концовок, где ребенок эту тварь побеждает, и где его сжирают, и где сжирают заодно его семью. Я таким засматривалась, и потому папа, когда я заорала ночью впервые, мне не поверил. Даже стал стыдить, типа: «Большая, в школу скоро, а ведешь себя как трехлетка». Я не осуждаю, сама бы офигела. И надо отдать ему должное, пару раз он даже влетал в комнату с табельным оружием (ха, надеюсь, не меня думал пристрелить). Но дверца шкафа всегда захлопывалась одновременно с тем, как распахивалась дверь в комнату. Ковер был цел.

Отец мне не верил, а еще у него был «сложный период принятия». Ну, того факта, что Марти не совсем обычная дочь не совсем обычной матери. Они с Владимиром Петровичем только три года как снова начали близко дружить, и «ведьминские делишки» папе не особо нравились. В хорошем настроении он звал тетю Веронику шарлатанкой, в плохом мог и затереть про сатанизм, хотя не так чтобы упарывался по религии. За глаза бухтел: понимал, что девать меня некуда, что к Марти я привязана, ну и что Лукин ему сломает челюсть, если такое услышит про свою ненаглядную. Короче, с друзьями папа был паинькой, а вот про «почистить квартиру от демонов» даже пикать не давал. Вместо этого тиснул меня к врачу. Ну а тот, ясно, выявил «легкую тревожность». Гладя меня по голове, сказал:

– Типично для этого возраста! Скоро в школу, волнуется ребенок. Попейте витаминчиков. И поменьше смотрите телевизор.

Он был добрый. Я даже поверила. Но это продолжалось. Лиловый свет, зверь, превращающийся в разлагающегося мертвеца, когтистые лапы, тянущиеся ко мне. Он ни разу ничего не сделал. Но мне было достаточно. На третью неделю мне выписали успокоительные посильнее, но и это не помогло.

Я долго не решалась, но в конце концов все же рассказала Марти. Упросила не впутывать маму: боялась, что если тетя Вероника начнет настаивать на помощи, наши семьи поссорятся. Просто попросила совета. И она, подумав, предложила:

– Попроси защиты от этой гадости. У кого-то хорошего. У Бога, например.

Марти не носила крестик, я тоже, и о Боге мы не разговаривали. Я не знаю, что дернуло меня за язык спросить:

– А он точно есть? Вы верите?

Марти пожала плечами и удивила меня еще больше:

– Ну, да, как и все белые ведьмы. – Она помедлила. – Нет, мы не уверены, что он просто добрый бородатый дядечка, думаю, он и сердиться может, но…

– Не хочу ему ябедничать. – Тут я, кажется, покраснела как рак. А Марти расхохоталась.

– И не ябедничай! Просто… ну пообещай что-нибудь, не знаю. Быть хорошей. Помогать другим. – Она сделала страшные глаза. – Нести справедливость! Ты и так все это делаешь.

– А так будет похоже на какой-то торг, – с сомнением возразила я. – «Я съем кашу, если ты купишь мне шоколадку».

– Мне больше нравится, – важно заявила Марти, – «Я куплю шоколадку тебе, а ты – мне». Равнозначные вещи. А иначе какая-то глупость.

В этом был смысл. И я решила попробовать.

Тварь пришла в следующую же ночь, хотя я заклеила шкаф скотчем. Обратилась, нависла и будто почуяла, что я что-то придумала: зарычала громче, вдруг посмела схватить когтистыми пальцами за лицо.

– Хорошенькая девочка… дай поцелую?

Я сжалась, но открыла глаза, хотя обычно жмурилась поскорее. Не в этот раз. Я пялилась, пялилась в мерцающие глазницы, не дергалась и не морщилась, хотя оно все ниже наклонялось и все сильнее воняло. Я понимала, что меня сейчас вырвет какао, которое я на ночь выпила, но я упорно, остервенело повторяла про себя:

«Послушай, я не самый бесполезный ребенок. Послушай, я же так стараюсь. Послушай, как он смеет меня трогать? Помоги… спаси… и я буду делать так, чтобы никто не смел тронуть никого. Клянусь. Клянусь».

Тварь почти коснулась синюшными разлагающимися губами моих губ, когти впились мне в виски, точно она собралась сдавить мой череп. Но тут я увидела это – ослепительную солнечную вспышку под потолком. И кажется, чьи-то светлые спокойные глаза в пустоте. Из этой пустоты мне ободряюще улыбнулись и… я осталась одна. С удивительно спокойным сердцем.

Следующие девять лет меня не беспокоили. Я вообще забыла о тех кошмарах. Вспомнила один раз – классе в 8-м, когда мы гуляли возле заброшки, Санька влезла на карниз и в одном из окон ей померещилась чудовищная собака с широкой улыбкой. Я тогда много думала. Пыталась понять, могла ли это быть моя тварь. Отмахивалась от этой мысли: нет, конечно.

Вроде я жила так, как обещала: всем помогала, за всеми присматривала. Но что-то шло неправильно, я сама чувствовала. Когда, например, открывала сайт своего будущего факультета в университете печати. Или видела в криминальных передачах жестокие убийства. Я все лучше понимала, что не хочу писать об этом, даже так храбро и сильно, как Политковская. Нет. Я хочу уничтожать тех, кто убивает таких, как Анна. Она потрясающая, и ее однажды могут убить, как Хлебникова[14]. Уже пытаются.

Не говоря уже о стариках, бездомных и детях, чьи смерти даже не будут громко расследовать. Таким оно было – мое «купить шоколадку тому, кто уже купил ее тебе». Но приняла я это не сразу. Только после одного сна.

Ветки стучали в окно. По асфальту с рокотом бежали