А с ребенком ей помогала та самая тетка из Ельца, что безуспешно пасла Юлю, когда та была девочкой. Поэтому не сразу, но step by step молодая мамаша приспособилась и даже академку не стала брать, летом на госдаче с Мишель перекантовалась, а в сентябре в универ вернулась. Словом, все шло прекрасно (за исключением того, что дед постоянно работал, серел, худел и спадал с лица) – до одного раннего августовского утра, когда Джулию разбудил звонок в дверь.

Девушка вскочила. Накинула халатик, понеслась к двери. Сердце испуганно колотилось. Глянула в глазок – и остолбенела. На пороге стоял дед.

Юля распахнула дверь.

Дед оказался, несмотря на то, что день обещал быть жарким, солидно экипирован: плащ, твидовая кепка. В руках – небольшой чемоданчик.

– Что случилось? – округлила глаза внучка. – Заходи!

– Некогда! – отмахнулся Петр Ильич. – Твердолобые комуняки взяли власть.

– Что?!

– Они свергли Горбачева, заперли его на даче в Форосе. Путч. Называется ГКЧП – Госкомитет по чрезвычайному положению. Янаев, Язов и прочие.

– О господи!

– Не волнуйся. Мне почему-то кажется, что они – ненадолго. Но дров наломать могут.

– А ты? Ты куда собрался?

– Перехожу на нелегальное положение, – улыбнулся Васнецов. – Не бойся, тебя они не тронут. Да и меня на самом деле вряд ли. Я просто перестраховываюсь. Береженого бог бережет. Но ты на всякий случай будь осторожна. На улицу не выходи. Они вводят в столицу войска.

– Боже ты мой!

– Да, все по-серьезному. Здесь кое-какие документы, – дед протянул Юле чемоданчик. – Спрячь их и никому не показывай. Лучше даже не открывай. Все, я побежал.

И он в буквальном смысле слова – побежал. Как мальчишка, понесся вниз по лестнице – бодрый, крепкий, подтянутый, слегка за шестьдесят. И не скажешь, что дед, не говоря уже: прадед.

Джулия бросилась к телевизору – услышать последние официальные новости.

Прошло четыре дня

Август 1991 года

Москва

Подчиняясь не разуму, но инстинкту, Джулия одела Мишель и вышла на улицу. В воздухе уже витало предощущение свободы. Никто ни о чем толком не знал, но все вокруг тем не менее говорили: кончено. Путч провалился. Свобода. Свобода. Свобода!

Эйфория захлестывала москвичей. Ни разу за свою двадцатидвухлетнюю жизнь Джулия не видела в Белокаменной столько радостных лиц. Впрочем, она и после так много счастливых ни разу не видывала. На самом деле тот день оказался лишь мимолетной паузой в череде серых будней, занятых выживанием. А тогда ведь мнилось – конец пути. И самое трудное и страшное – позади. И впереди – торная и солнечная дорога, где будет свобода, умные и смелые руководители, полно денег и продуктов.

Незнакомые люди в тот день поздравляли друг друга – пока еще сами не зная с чем. Все и вправду были счастливы.

– Мам, куда мы идем? – затеребила Джулию маленькая Мишý.

– Гуляем.

– А уже можно гулять?

– Можно.

– Войны больше не будет?

– Не будет.

Последний вопрос девочка задала громко, его расслышали прохожие – и улыбнулись. Чуть ли не впервые Юля видела, что незнакомые улыбаются незнакомым. Хотя бы даже ребенку.

Ноги сами привели их с дочкой – по улице Кирова, мимо магазинов «Фарфор» и «Книжный мир» – к Лубянке. Отчего-то казалось, что там теперь совсем безопасно. Все три прошедших дня Джулии было страшно даже выглядывать на улицу. Напряжение витало в воздухе. И она не могла рисковать собой, потому что не могла рисковать Мишель. Она слушала западные голоса – как делала это девочкой в восемьдесят первом, когда погибли родители. «Свобода» и «Голос Америки» сообщали о баррикадах. О танках, которые перешли на сторону народа России. О тысячах людей, безоружных или со столовыми ножами и охотничьими ружьями, что собрались вокруг Белого дома. А ей оставалось только слушать – и завидовать тем, кто выстроился в живую цепь, защищая своими телами обиталище российского правительства, а по сути – свободу, как они ее понимали.

Она не вышла на улицу вчера и позавчера, чтобы разделить с народом бой. Можно сказать, струсила. А можно сказать – не захотела приносить себя (и Мишель) в жертву. Однако Джулия решила разделить со всеми, уже несоветскими советскими людьми праздник.

Лубянка, то есть тогда еще площадь Дзержинского, оказалась полна народу. Море людей! В первый момент толпа – там, где Юля привыкла видеть лишь кружение автомобилей вокруг памятника – оглушила девушку. Она остановилась на углу здания КГБ, на том месте, где в площадь впадала улица Кирова, неподалеку от музея Маяковского. Стала осматриваться.

– Мама, это очередь? – спросила натренированная советским бытом Мишель. Люди, стоявшие вокруг, опять заулыбались. Усмехнулась и Джулия.

– Нет, миленькая, не очередь.

– А что?

– Демонстрация.

Это слово Мишель тоже знала и понимающе кивнула: «А-а».

К центру площади толпа густела. У постамента железному Феликсу виднелся грузовик с людьми и микрофонами. На памятнике висели, цепляясь, двое-трое молодых людей. На груди у бронзового чекиста красовался рукописный плакат ХУНТЕ ХАНА. Дальше растекалось людское море. Оно заполняло всю площадь – от «Детского мира» до Политехнического музея, от конструктивистского фасада метро «Дзержинская» и улицы 25-го Октября – до комплекса зданий КГБ, затворившего собой истоки улиц Дзержинского и Кирова.

А совсем рядом с Юлей, прямо на подоконниках зарешеченных окон КГБ, сидели люди – в основном пацаны. Цоколь еще вчера страшного здания был расписан белыми красками: СВОБОДА; КП-СС (на месте двух последних букв – эсэсовские молнии) и еще почему-то АЛИСА. Мемориальную доску в честь Андропова перечеркивала свастика.

А у памятника шел митинг. Оттуда неслись вдохновенные – и тогда еще совсем не приевшиеся слова: «Демократия!.. Свобода!.. Да здравствует свободная Россия!» И вся толпа подхватывала: «Свобода! Свобода! Россия!» А потом из центра митинга неслось: «Ельцин! Ельцин!» – и все опять скандировали, повторяли фамилию. Потом вдруг: «Запретить КПСС! Фашисты!..» и люди вокруг, и даже она, стали дружно кричать: «Фашисты!»

– А это кто – фашисты? – поинтересовалась Мишу.

– Плохие люди, – пояснила Юля.

– А почему их все сюда зовут?

– Их не зовут, их стыдят.

– А-а. Мама, а возьми меня на ручки. А то мне плохо видно.

– Ну, полезай.

И вдруг кто-то – не в микрофон, не с центра площади, а рядом, в толпе, вскричал: «Смерть чекистам!» Последний лозунг был вдруг подхвачен толпой. «Смерть! Смерть! Долой! Долой!»