странным жаром

Невольной вольности кипит,

Где жизнь идёт, а не летит,

Где любят в долг, дарят не даром,

Где редки русские умы,

Где редки искры вдохновенья, —

Где царь и глупость – две чумы —

Ещё не портят просвещенья, —

Любили вместе мы делить

Весёлой младости досуги

И страсть правительство бранить

За всероссийские недуги.

Мелькали быстро дни мои:

Я знал не купленное счастье

В раю мечтательной любви

И в идеальном сладострастье;

Но я предвижу, милый мой,

Что скоро сбудется со мной.

Живя одним воспоминаньем,

Я лучших дней не призову, —

И отягчит мою главу

Тоска с несбыточным желаньем.

Мои свободные мечты

И песни музы горделивой

Заменит мне покой сонливый,

И жизни глупой суеты

Меня прельстят утехой лживой, —

И прочь прекрасное! Но ты —

Свидетель милой наготы

Моей поэзии шутливой…

Пускай тебе сии мечты

В весёлый час представят живо

Лихие шалости любви…

О! вспомни вольного собрата

И важной дланью дипломата

Моих стихов не изорви!

И третье, которое Языков назвал не Посланием, а «Отчет о…» – Киселев уже давно покинул Дерпт, он окончательно на дипломатической службе, где начал делать блестящую карьеру; в момент, когда пишется этот Отчет, до выступления декабристов остается всего две недели, вот-вот жизнь перевернется, но ни Языков, ни его адресат об этом, естественно, никак не подозревают:

Я знаю, друг, и в шуме света

Ты помнишь первые дела

И песни русского поэта

При звоне дерптского стекла.

Пора бесценная, святая!

Тогда свобода удалая,

Восторги музы и вина

Меня живили, услаждали;

Дни безмятежные мелькали;

Душа не слушалась печали

И не бывала холодна!

Пускай известности прекрасной

И дум высоких я не знал;

Зато учился безопасно

Зато себя не забывал.

Бывало, кожаной монетой

Куплю таинственных отрад —

И романтически с Лилетой

Часы ночные пролетят.

Теперь, как прежде, своенравно

Я жизнь студентскую веду;

Но было время – и недавно! —

Любви неметкой и неславной

Я был в удушливом чаду;

Я рабствовал; я всё оставил

Для безответной красоты;

Простосердечно к ней направил

Мои надежды и мечты;

Я ждал прилежного участья;

Я пел ланиты и уста,

И стан, и тайные места

Моей богини сладострастья…

. . . . . . .

…И что ж? Она не разумела,

Кого любил, кому я пел.

Я мучился, а знаком тела

Ей объяснить не захотел,

Чего душа моя хотела.

Так пронеслися дни поста,

И, вольнодумна и свята,

Она усердно причастилась.

Меж тем узнал я, кто она;

Меж тем сердечная война

Во мне помалу усмирилась,

И муза юная моя

Непринуждённо отучилась

Мечтать о счастье бытия.

Опять с надеждой горделивой

Гляжу на Шиллеров полёт,

Опять и радостно и живо

В моей груди славолюбивой

Огонь поэзии растёт…

. . . . . .

…Сия особенность поэта

Некстати нынешним годам,

Когда питомцы бога света

Так мило воспевают нам

Своё невинное мученье,

Так помыкают вдохновенье,

И так презрительны к тому,

Что не доступно их уму!

Но как мне быть? На поле славы

Смешаю ль звук моих стихов

С лихими песнями оравы

Всегда отчаянных певцов?

Мне нестерпимы их жеманства,

Их голос буйный и чужой…

Нет, муза вольная со мной!

Прочь жажда славы мелочной

И лёгкий демон обезьянства!

Спокоен я: мои стихи

Живит не ложная свобода,

Им не закон – чужая мода,

В них нет заёмной чепухи

И перевода с перевода;

В них неподдельная природа,

Своё добро, свои грехи!

Теперь довольно, до свиданья!

Тогда, подробней и ясней

Сего нестройного посланья,

Я расскажу тебе деянья

Любви неконченной моей!

Полная картина. «Любя немецкие науки И немцев вовсе не любя…» – круг друзей, объединившихся вокруг Языкова, становится первым зачатком – колыбелью – студенческого общества (студенческой корпорации) «Рутения», создаваемого по почину Языкова и под его напором общества русских студентов Дерптского университета; общество просуществует довольно долго, но так и не получит официального статуса; Языков сперва будет возмущаться, как же так, университетское начальство позволяет немцам регистрировать самые разные общества, в том числе называемые в честь деятелей Ливонского и Тевтонского орденов, а русское общество, с самыми безобидными намерениями, чисто культурными, с отказом от дуэлей и прочего «пьянства и буянства», которые в негласный кодекс чести немецких обществ входят, регистрировать отказывается – и это на территории Российской империи! Потом Языков махнет рукой, теплых чувств к «немцам» эта история ему не добавит, и послужит, возможно, одной из причин, по которым он решится окончательно покинуть Дерпт, а борьба за официальный статус общества продлится очень долго, аж до 1860-х годов, да так и уйдет в песок.

А мы вглядимся отдельно в вольнолюбивую линию в этих посланиях. Свободолюбивых стихов Языков пишет в ту пору очень много, сказывается влияние Рылеева и Бестужева, и не только в чисто «политической» лирике, но и в его посланиях и в студенческих песнях эти бунтарские настроения то и дело звучат в полную силу.

И в посланиях Киселеву в самом разном виде, но всегда негативном, склоняются «поп и государь».

И вот здесь напрашивается очень показательный пример, который, по-моему, много объясняет.

«Попы и государь», «попы и цари», «попы и русская глупость», «цари и русское рабство», все это так или иначе склоняется в стихах-агитках Рылеева и Бестужева. И все это – со вполне кровожадной направленностью. Вспомним хотя бы их известнейшую песню-агитку про кузнеца, который несет три кованых ножа – на попов, на вельмож и на самого царя…

Дальше – больше. Вспомним еще одно известное четверостишие:

Мы добрых граждан позабавим

И у позорного столпа

Кишкой последнего попа

Последнего царя