общались с родственниками из Клактона. Они никогда не приезжали в Лондон, а мама была не большой любительницей путешествий в провинцию. Они жили в уродливом особняке на Рекриэйшен-роуд. Тетя Кейт была женщиной шумной и энергичной, но я всегда подозревала, что за ее показной жизнерадостностью скрывается разочарование в жизни. Когда она не хлопотала на кухне с руками по локоть в муке, не драила дощатый пол на крыльце и не развешивала во дворе нескончаемое свежевыстиранное белье (низшие классы, похоже, считают, что чрезмерная чистоплотность компенсирует все прочие недостатки), я не раз заставала ее с выражением неизбывной усталости на лице. Самой примечательной чертой дяди Брайана был его свист; он постоянно что-то насвистывал себе под нос, с придыханием, без всякой мелодии, и при этом легонько покачивал головой, словно старался продемонстрировать свое дружелюбие. Он был тихим, покладистым человеком, не имевшим привычки соваться в чужие дела, и гостить в его доме было довольно приятно. Здесь никто не придерживался строгого распорядка, принятого в нашей семье. Если мне хотелось проваляться в постели все утро или провести выходные за чтением книги, меня никто не осуждал. Если я пропускала обед или ужин за общим столом, тетя Кейт не косилась с неодобрением, когда я позже спускалась на кухню перехватить сэндвич с ветчиной или кусок пирога.

Единственным «темным» пятном, омрачавшим эти милые, скучные и благочинные выходные в Клактоне, был мой кузен Мартин, младше меня на два года. Его нельзя было назвать совсем непривлекательным. У него были довольно приятные, вполне симметричные черты лица и песочные волосы, вечно падавшие на лоб. Уже к четырнадцати годам он сравнялся ростом с отцом. Однако он постоянно сутулился, словно боялся удариться головой о низкую притолоку. Кроме того, он унаследовал от отца раздражающую привычку объявлять о своем присутствии характерными звуками; правда, в отличие от дяди Брайана, он не насвистывал, а сопел носом. Поначалу мы с Мартином почти не общались, но позже он стал проявлять ко мне странный, навязчивый интерес. Когда я гуляла в саду, то не раз замечала, как он косится на мои ноги, делая вид, будто занят каким-то несуществующим делом. Когда я сидела в своей гостевой комнате, он топтался в коридоре за дверью, выдавая себя громким сопением. Он всегда жутко стеснялся со мной заговорить, а если я обращалась к нему сама, сразу краснел и смущался еще сильнее. Смею предположить, что он передо мною благоговел, и я вовсю этим пользовалась, громогласно рассказывая о том, что моя тетя (не без намека на восхищение) называла столичным образом жизни. Иногда я нарочно оставляла дверь ванной слегка приоткрытой. Меня будоражила мысль, что Мартин тайком наблюдает, как я чищу зубы.

На этом месте я прервала свой рассказ и посмотрела на доктора Бретуэйта. Он по-прежнему сидел на полу спиной к двери. Его лицо оставалось бесстрастным, но он сделал мне знак продолжать, крутанув пальцем в воздухе. Я снова уставилась в потолок и продолжила.

В мой, как оказалось, последний приезд в Клактон я сперва не узнала Мартина – так разительно он преобразился. Ему тогда было шестнадцать или семнадцать. Он наконец-то избавился от подростковой сутулости, приобрел осанку Homo erectus [16] и черную кожаную куртку, которую не снимал даже за столом. Он больше не сопел носом и не краснел, а глядел мне прямо в глаза. Теперь уже я смущалась в его присутствии. Он слушал новейшие музыкальные записи, выкрутив звук на проигрывателе на полную мощность, и сообщил мне по секрету (когда родителей не было рядом), что он курит и гуляет с девчонками по «нашей Набережной». Я, разумеется, изобразила полнейшее равнодушие. В Лондоне, сказала я этак небрежно, я курю марихуану и всю ночь до утра веселюсь в джаз-клубах. Когда он спросил, какие современные группы мне нравятся, я скрыла свое невежество, пренебрежительно пожав плечами, и не стала ему говорить, что предпочитаю Шопена.

Я должна была уехать в воскресенье после обеда, и за ужином в субботу Мартин – или Марти, как он теперь предпочитал называться, – спросил, не желаю ли я «прошвырнуться» по Набережной. Ему явно хотелось похвастаться перед друзьями своей кузиной из Лондона, и у меня не было причин лишать его этого маленького удовольствия. Я даже принарядилась и накрасилась перед выходом. Мартин ждал меня в коридоре. Он поднял воротник своей кожаной куртки и стоял, засунув большие пальцы под тонкий ремень на джинсах. Как только мы вышли из дома и завернули за угол, он достал из кармана пачку сигарет и предложил мне закурить. Естественно, я не могла отказаться. С моря дул ветерок, и Мартин встал поближе, чтобы поднести мне спичку. У него изо рта пахло макаронами с сыром, которые мы ели на ужин. Прикурить оказалось не так уж и просто. Мартин мне объяснил, что надо вдыхать в себя воздух, когда он подносит огонь к сигарете. Я напомнила, что обычно курю только марихуану. Он серьезно кивнул и сказал:

– Да, конечно.

Я держала зажженную сигарету, зажав ее между пальцами – большой палец снизу, средний и указательный сверху, – как это делают женщины в рекламе. Мартин держал сигарету, как бы пряча ее в кулак.

На Набережной мы встретились с тремя парнями, одетыми точно так же, как Мартин. Они стояли, прислонившись к перилам, и обсуждали проходивших мимо девчонок, которые старательно делали вид, будто не замечают, что на них глазеют. Мартин не представил меня друзьям, и никто из ребят не попытался со мной заговорить. Однако было вполне очевидно, что они знали, кто я такая, и я втайне порадовалась, что Мартин рассказывал им обо мне. Я попросила еще одну сигарету, и он с готовностью протянул мне пачку. На этот раз мне удалось прикурить сразу. Мы впятером стояли полукругом, спиной к морю, лицом к променаду. Молчание нарушалось лишь редкими репликами вроде: «Вот идет Мики Динс» или «Это же старый хрыч Корки на своей колымаге?». Старый хрыч Корки, как я поняла, был их учителем, и когда он отъехал на безопасное расстояние, мальчишки выкрикнули ему вслед несколько глупых ребяческих обзывательств. Возможно, их сдерживало мое присутствие. Хотя, может быть, именно так всегда и проходили вечерние прогулки по Набережной. Когда моя сигарета догорела до фильтра (я почти не курила, а просто держала ее в руке), я уронила ее на асфальт и затушила носком туфли. Это было приятное действие, создающее ощущение уверенности, и я решила начать курить по-настоящему.

Чуть погодя к нам присоединились две девушки, очень