Не помню, как опустилась на пол, на мантию, помню лишь дрожащие пальцы, судорожно переворачивающие страницы, и текст, на удивление непонятный, изобилующий незнакомыми мне фразами, но в то же время словно тупой нож, бьющий ударами в самое сердце!

«Казна эйг тара уба рэн аатора» — как яд вливается скупыми дозами.

И перед глазами яркое солнечное утро, свет, льющийся через распахнутые ставни и дядя Тадор, с мензуркой подошедший к моей постели. «Горько», — жалуюсь я, поежившись от хлынувшей в спальню прохлады. «Нужно, Риа, давай, маленькая», — звучит его голос, и я пью. Гадость, такая гадость с привкусом металла и горечи. Пью каждое утро, и доза становится больше…

На миг закрыв глаза, пытаюсь справиться со слезами. Мешают ведь, текст расплывется, и не прочту ничего. Сдержалась, распахнула ресницы и вновь слежу за строками, пытаясь понять смысл. Наверное, не перевела бы, если бы не эти яркие картинки воспоминаний из детства.

«Эйш эна эйш, таасс кунхера» — кровь должна сменить кровь.

Однажды мне приснился страшный сон — будто я в подземелье, к моим венам правой руки тянутся странные прозрачные трубки, по ним бежит кровь, а вены на левой рассечены вдоль запястья, и мне мокро и липко… А потом голос дяди Тадора: «Это просто сон, Риа, плохой сон, все хорошо, спи».

Отчетливо прозвучал чей-то всхлип, вырывая из воспоминаний, задрожал подбородок, и слезы сорвались с ресниц. Я торопливо вытерла их, прикусила губы, отчаянно сдерживаясь.

И тут у меня книгу отобрали, взамен протянув бокал с вином.

— Скелет второй стул принес, вставай, — приказал ректор, и, не дожидаясь ответа, сам рывком поднял.

До стола дошла на негнущихся ногах, села только после того, как Гаэр-аш надавил на плечо, но едва потянулась к книге, услышала:

— Выпей, потом отдам.

Сквозь слезы смотрю на жесткое лицо некроманта. Я как-то совершенно позабыла, что он здесь находится, я…

— Я не пью вино, — голос дрожал.

— Я не пускаю адепток в запрещенные библиотеки, — холодно отозвался ректор.

Залпом осушила весь бокал и протянула его ректору. Мне молча вернули книгу. Большего и не требовалось. Вернувшись к прочитанному месту, последовала за текстом, ровно до следующего пункта «Эйш аггаран нуба» — кровь влияющая.

И я улыбнулась. Плакать хотелось отчаянно, но странное тепло разливалось по телу, а воспоминание…

Лес неподалеку от убежища, мы вышли в него из скалы, маленький испуганный волчонок и волчица с остальным выводком, застывшая под действием заклятия. Зверенок рычит, дрожит от ужаса и пытается тяпнуть дядю Тадора за палец, но Тадор подносит его ко мне и говорит: «Одна капелька крови, давай, маленькая». И я присаживаюсь на корточки, протыкаю палец иголкой и простираю ладонь над рычащим волчонком. Рубиновая капелька дрожит, наполняясь и вырастая, срывается с кожи и падает на черный мокрый носик… И рычание прекращается. Тихий скулеж, и волчонок, вырываясь из рук Тадора, бежит ко мне, прижимается к моей ноге, поскуливая, словно жалуясь, пытаясь лизнуть. «Моя умничка», — глядя на меня с гордостью, говорит Тадор.

Из моего горла вырывается смех горький, почти издевательский смех, сменяясь всхлипом… Сколько раз я приходила в лес и звала своего волка, а он прибегал, играл со мной, послушный всем приказам, и дядя Тадор сидел неподалеку, смотрел на меня и улыбался. И я чувствовала себя такой любимой, важной, нужной… родной! А оказалось — я была экспериментом! Артефактом — который старательно делали, сообразно инструкции из книги! Вот почему-то вместо слез я снова рассмеялась. Тихо, горько, безразлично.

Второй бокал вина в моих руках оказался совершенно неожиданно, как и поданный ректором платок. И я не стала отказываться, медленно, глоток за глотком выпивая все вино до дна, чувствуя, как все сильнее кружится голова, и в то же время понимая — это конец.

Просто — конец. Я не могла поверить лорду Гаэр-ашу, я не поверила ни единому слову старика-целителя, но не верить фактам — безумие. И единственное, что оставалось непонятным — зачем эта игра в доброго и любящего дядюшку.

Вернула пустой бокал стоявшему рядом ректору, вытерла слезы, и от чего-то улыбаясь совсем не радостно как-то, я перелистнула страницы на самое начало, открыла оглавление, нашла непременные условия, перевернула страницы до сто сороковой и прочла уже ожидаемое:

— Кна гэреа.

«Абсолютное согласие жертвы».

Накатила невероятная апатия. Мне вдруг стало совершенно все равно, где я сейчас, почему сижу и с горькой улыбкой смотрю на книгу, расплывающуюся вместе со всей обстановкой, почему кружится голова и не слушаются ни руки, ни ноги.

— Кому-то пора спать. — Голос лорда Гаэр-аша раздался вдруг очень близко.

Но я даже не вздрогнула и не отодвинулась, и возражать не стала до тех пор, пока он не закрыл книгу.

— Н-н-не надо, — язык слушался с трудом, — я… должна… понять еще…

— Понять что? — Ректор присел на корточки рядом, вглядываясь в мои теряющие способность четко видеть глаза.

— П-п-понять, что т-т-теперь… м-м-мн-н-не д-де…

Я не знаю, что это было — обман зрения, или глаза лорда Гаэр-аша действительно стали ближе, так близко, что свои собственные я закрыла и, теряя равновесие, ощутила осторожный поцелуй. Голова закружилась сильнее, настолько сильно, что я схватилась за его плечи, а потом обняла за шею, только бы не упасть, но мир все равно продолжал кружиться все сильнее и сильнее, точно бы набирал скорость перед крушением… И губы горели, словно опаленные огнем, и шум падающих книг смешался со звуком разлетевшегося на осколки бокала… и я взлетела, а потом вдруг оказалась лежащей на чем-то твердом… и стол ожег холодом обнаженные плечи, и дыхания мне вдруг не стало хватать, и…

И я открыла глаза.

На потолке были старые, потемневшие от времени балки, и они кружились, как и все вокруг. Убаюкивая, укачивая, унося куда-то, где тепло и ничего не имеет значения. И на какой-то миг захотелось зажмуриться и снова оказаться там, где безразлично, уютно и не имеет значения, но я перевела взгляд на застывшего надо мной мужчину, с искренним удивлением узнала в нем лорда Гаэр-аша, еще больше поразилась тому, что его рубашка была скорее разодрана, чем расстегнута, а после осознала, что мне холодно! Это казалось невероятным, если учесть, что горели губы, лицо пылало, шея, плечи и ниже тоже. Потрясенная до глубины души, я приподнялась на локтях, недоуменно разглядывая спущенное платье, и покрасневшую кожу на груди… И…

— Тшш, все хорошо, — прошептал некромант, обнимая мое лицо и захватывая в плен непослушные болезненно-горячие губы.

И все закружилось вновь, но вместе с тем скользнула, возвращаясь на место ткань, теплая ладонь, мимолетно погладив словно огнем пылающую кожу, принялась застегивать платье. Рывок, и вот я уже не лежу, а сижу в теплых объятиях, слыша, как гулко бьется чье-то сердце. И хриплый срывающийся полный сожаления стон, и объятия на миг становятся почти болезненными, но почти сразу вновь уютными и надежными. И меня уносит куда-то в мир между сном и явью, где спокойно и безопасно, где хочется быть, хоть я и понимаю, что напилась…