Ендрек вздохнул с облегчением, в глубине души устыдившись этого. Но медикус знал, что пошел бы за Меченым даже в безнадежный бой, на верную смерть. А жить все же хотелось. Кому ж не хочется?

— В-все! Ждем! — приказал пан Шпара.

Они затаились в тени дома. Даже пономарь вел себя тише воды, ниже травы. Понимал, наверное, что ни к чему сейчас досужая болтовня.

Мгновения тянулись томительно. Ендреку виделось что-то неестественное и пугающее в неподвижности спутников.

А вокруг умирал город. Маленький городишко, каких в Прилужанах не один, не два и даже не десяток. Умирал мучительно, как ограбленный, избитый и брошенный на дороге с переломанными руками и ногами прохожий. Где-то ревело пламя, пожирая стены уютных домишек, нехитрый скарб, бережно накапливаемый годами, изделия мастеровых и приданое невест. Гибли люди, кто в огне, кто от черных, гудящих и визжащих стрел кочевников, кто от острых, бросающихся к мягкой, теплой плоти, как диковинные кровожадные птицы, сабель. Ржали кони, мычали сгорающие в хлевах коровы, выли в предчувствии страшной смерти привязанные собаки. Голубям повезло не больше прочих. Страшась вылететь в продымленное ночное небо, он погибали на чердаках, под стрехами домов, сгорали в быстрых вспышках, напоминая отлетающие к престолу Господнему души.

Буланые кони грозинчан — студиозус хорошо помнил их, гарцующих на высоком берегу Стрыпы — фыркали, прядали ушами, натягивали поводья, пытаясь вырвать их из рук коноводов. Драгуны вяло переругивались. Грозинецкий диалект почти неотличим от великолужичанского, только изобилует жужжащими звуками. Словно осиный рой прилетел на сладкую поживу.

Вдруг Войцек напрягся, крепче стиснул саблю Автуха.

Двери «Свиной ножки» распахнулись. Скособоченная фигура шагнула на низенькое, в три ступени, крыльцо. Блеснул клинок в опущенной руке. По острому лезвию сбегал темные капли. Ендреку стало плохо, когда он сообразил, что же марает оружие пана Владзика Переступы.

Грозинецкий ротмистр легонько взмахнул саблей, стряхивая остатки крови. Чьей? Неряхи шинкаря? Охранника-вышибалы, запомнившегося выпученными глазами годовалого барашка? Может, еще кого из семьи хозяина шинка?

— На конь!

Следом за предводителем сыпанули угрюмой ватагой драгуны. Насупленные, усталые, злые.

— Янку! — Пан Владзик сунул сапог в стремя.

— Здесь, пан ротмистр! — откликнулся плечистый урядник.

— На площадь!

— Слушаюсь!

— Воздлав!

— Здесь, пан ротмистр! — Еще один грозинчанин приосанился, развернул плечи.

— Мржека ищи! Довольно ему лютость тешить. Найдешь — давайте тоже на площадь, к буцегарне.

— Слушаюсь!

Воздлав запрыгнул в седло и умчался настолько быстро, насколько позволяли извилистые улочки Жорнища.

Остальные грозинчане, выстроившись гуськом, с самострелами наизготовку, двинулись в противоположную сторону. Последний метким выстрелом подбил невесть как вырвавшуюся из курятника пеструшку. На ходу свесился, подхватил трепыхающуюся тушку.

Ендрек услышал, как пан Юржик шепотом досчитал до десяти.

— Идем?

— Д-давай!

Пригибаясь и стараясь держаться в тени, лужичане побежали к шинку. Первым, как всегда, пан Шпара. Лекса с железякой — сзади.

Вступив на неширокий двор, Меченый прислушался.

Вроде бы все тихо. Даже стонов не слышно.

Вход в конюшню располагался слева от крыльца. Теперь главное, чтобы найти коней на месте. Чтоб не свели их не в меру рьяные служаки пана Рчайки или не угнали дорвавшиеся до грабежа аранки.

— Б-быстро! — скомандовал Войцек.

Пан Юржик с нескрываемым злорадством оглянулся на Лодзейко:

— Все, скуфейная душонка. На тебя коней не запасали...

Пономарь стрельнул глазами вправо-влево, на его лице отразились попеременно страх, отчаяние, озарение.

— А лишней лошадки... — заныл он, обращаясь по большей мере к пану Шпаре.

Меченый открыл рот, и неизвестно, что бы он сказал — послал бы подальше навязчивого пономаря или разрешил бы ему скакать на вьючном коньке, но вмешалась злосчастная, лишь до поры до времени спрятавшая ядовитые зубы, судьба.

Из-за заросшего шиповником и мальвами палисадника у стен изукрашенного росписью дома выскочили два всадника. Жесткогривые низкие кони шли размашистой рысью. Раздутые ноздри и отражающие багровое пламя глаза на краткий миг превратили их в чудовищ из страшных снов. И уж само собой, слугами Нечистого показались сидящие на их спинах люди. Треугольные малахаи, отороченные волчьим и лисьим мехом, скуластые загорелые лица, слегка раскосые глаза. Степняки!

— Охсоро! Охсоро, Бичкен!* — закричал первый ломким юношеским голосом, раскручивая над головой аркан.

* Бей! Бей, Бичкен!

Второй с хитрой ухмылкой придержал коня, наблюдая за удалью молодого. Ендреку почему-то подумалось, что так опытный мастер-горшечник смотрит со стороны, как ученик впервые самостоятельно лепит красивый кувшин.

— Ложись, студиозус! — заорал пан Юржик, ныряя под забор.

Ендрек сперва не понял, что же случилось. Какая-то неведомая сила схватила его за плечи и рванула, сбивая с ног.

— Стой, дурень! — зарычал Лекса, бросаясь вперед с проворством, какого трудно было ожидать от его грузного тела.

Левой рукой он перехватил волосяной аркан, захлестнувшийся вокруг плеч медикуса. Дернул кистью, обматывая ставшую вдруг обжигающе горячей веревку вокруг ладони. Уперся ногой...

Ендрек ничего не мог поделать. Видно, оцепенел от неожиданности. Просто наблюдал, как вздуваются жилы на висках бывшего шинкаря, как дрожит от напряжения его рука и нога.

Потом к сознанию студиозуса, как сквозь пелену тумана, пробилось ржание коня.

Грязно-серый, впрочем ночью все кони кажутся серыми, скакун молодого степняка присел на задние ноги, запрокинул голову с тяжелыми плоскими ганашами, нелепо дернул в воздухе передней ногой... И вдруг правая задняя его подломилась. Конь сел на круп, как усаживаются собаки или зайцы, а потом упал на спину, подминая седока. Жалобный вскрик аранка взлетел и оборвался.

— Сымай петлю... того-этого... пока держу, — прохрипел Лекса.

— Йах! — заорал оставшийся степняк. — Эхэ!

Он закрутил саблю над головой и направил коня на Лексу.

— Сам ты медведь, — пробурчал великан, пытаясь нашарить на земле оброненный прут. Позже он объяснил Ендреку, что «эхе» на языке кочевников правобережья Стрыпы значит «медведь». Но тогда медикус этого еще не знал и удивился, подумав про себя, а не тронулся ли бывший шинкарь умом от великого напряжения сил. Выворачиваясь из петли, студиозус как бы со стороны наблюдал, как вздыбил коня смуглый, маленький ростом кочевник. Замахнулся саблей...