Нейт и Ханна рассмеялись.

Аурит покачала головой:

– Примерно так же некоторые окружают себя людьми глуповатыми, недалекими, чтобы самому на их фоне чувствовать себя умными. Только она делает это в голове. С ума сойти!

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – кивнула Ханна.

Нейту не понадобилось много времени, чтобы сообразить: эти двое пришлись друг дружке по душе. Что вовсе не было предопределено, особенно со стороны Аурит – особы разборчивой и требовательной. Порой у нее развивалась совершенно необоснованная, как ему казалось, антипатия к людям, особенно к женщинам, бывшим ему лично симпатичными. В данном случае, однако, долго радоваться не пришлось. На протяжении всего обеда Нейт испытывал странное, обескураживающее чувство, будто его засасывает компания болтливых дамочек. Соединение этих двух личностей породило своего рода силовое поле, гораздо более мощное, чем то, которое генерировала каждая по отдельности. Вместо того чтобы утвердиться на некоей промежуточной, взаимоприемлемой позиции, разговор все явственнее смещался на женскую половину. Тон его становился все более легкомысленным, интимным и даже непристойным. Более того, словно сговорившись заранее, Ханна и Аурит твердо и ясно выражали безусловное согласие с мнением друг дружки. (Когда Ханна сказала, что покупает только «круэлти-фри»[63]цыплят, Аурит тут же закивала и сочувственно что-то промурлыкала, хотя Нейт знал, что она глубоко презирает «по-детски наивную сентиментальность американцев в отношении животных»). Они так горячо и с такой готовностью поддерживали одна другую, что Нейту захотелось поскорее вырваться из этой душной, пропитанной приторной слащавостью атмосферы.

– Ты как? Все в порядке? – спросила Ханна, когда они возвращались пешком к ее дому. – Мне показалось, ты как-то притих…

– Все хорошо.

Он заглянул в приоткрытую дверь ресторанной кухни. Смуглый мужчина в белом фартуке помешивал что-то в дымящемся котле.

– Просто у Аурит есть привычка перетягивать разговор на себя, – продолжал Нейт. – И слишком безапелляционно судит всех, кроме себя самой. Неужели и вправду думает, что сама она так уж безупречна?

Ханна рассмеялась:

– Она же… хмм… твой друг.

– Ага.

Они шли по притихшим улицам, мимо внушительных, облицованных песчаником особняков, и сами, по большей части, молчали. В его молчании – Нейт это знал – ощущалась некоторая холодность. Совесть подсказывала: надо сказать что-то, успокоить Ханну, объяснить, что он просто устал, или придумать какую-то другую причину своей раздражительности. Но он так ничего и не сказал. Раздражение, хотя и направленное в основном на Аурит, некоторым образом распространялось и на Ханну. Ее сегодняшние попытки понравиться, быть милой и приятной, отдавали чем-то вялым, несвойственным ее нормальной манере, решительности и рассудительности. За обедом она подыгрывала Аурит, приняв ее бойкий, даже немного развязный тон. Обычно она была другой. Но претензии эти выглядели столь мелочными, столь неблагородными, что Нейт и сам чувствовал себя виноватым. В конце концов, Ханна отважно пыталась поладить с его подругой, тогда как сам он лишь угрюмо отмалчивался и ничем ей не помогал.

Ханна открыла дверь, а ему вдруг подумалось, что в последнее время они все чаще ночуют у нее. Лучше бы, конечно, восстановить баланс. Сегодня – да, пойти к ней было удобнее из-за близости ресторана, но… как-то обыденно все стало. Уже в квартире Нейт первым делом проверил статус посылки, которую отправил матери на день рождения. (За последние несколько часов ничего не изменилось, посылка была «в пути».) Потом посмотрел результаты бейсбольного матча и пробежался взглядом по страницам «Таймс». В постели они с Ханной немного пошалили. Ему, в общем-то, и не хотелось, но отказаться было бы нетактично.

Потом Ханна занялась им. Не помогало. Он направил мысли на Юджина, потом подумал, что так и не получил ответа от редактора, которому писал по поводу своего эссе насчет коммодификации сознания, и наконец вспомнил день, когда получил первый емейл от Ханны с замечаниями насчет его идеи. Тогда он пообещал себе, что рано или поздно она у него отсосет. Ну вот, сбылось…

Нейт закрыл глаза, пытаясь выдавить неприятные мысли. Забыть бы все, не думать ни о чем и ничего не чувствовать, кроме губ Ханны на члене.

Она откинулась, выгнувшись в форме буквы S.

– Я… уфф…

– Мм?

– Я вот подумала… Может быть, ты хочешь чего-то другого? Может быть, мне надо делать это как-то иначе? Просто…

Она закусила нижнюю губу.

– О!

Вообще-то, он и вправду испытывал некоторую неудовлетворенность по этой части. Проблемой это еще не стало, но некоторое разочарование уже наметилось. Синхронизированные стоны и осторожное мануальное управление (он клал руку ей на голову), рассчитанные на некоторую корректировку процесса, нужного эффекта не достигли. Но потом они переходили от одного акта к другому, и недовольство всегда растворялось в естественном ходе вещей. В конце концов, как говорится, на чем-то одном свет клином не сошелся.

– Мм-м…

Разговоры о сексе всегда давались ему трудно. То есть обсуждать секс в общем смысле, как интеллектуальную, психологическую или историческую концепцию, Нейт мог совершенно спокойно, а в молодые годы с удовольствием участвовал в дружеских спорах, касавшихся темы женского тела, как реального, так и идеального. Но разговоры иного рода – о том, что именно хорошо в сексе и как этого достичь, как отдавать инструкции – потрогай меня там, пожалуйста, сделай это, а не то, даже просто побыстрее или пожестче, – были для него настоящей пыткой. Перспектива обсуждения технических деталей отвращала тем, что превращала его в похотливое животное и отбивала всякое желание заниматься сексом, сводя всю его сексуальность к осторожной, управляемой самопрезентации.

Чтобы сделать это, заявить вслух, чего именно ему хочется, он должен был предпринять отчаянное усилие, едва ли не стать другим человеком, который не просил, а приказывал женщине принять в полный рост, пососать ему яйца или лечь на спину и раздвинуть пошире ноги. Даже голос у него звучал в такие моменты по-другому, грубо и резко, без обычной теплоты. Достичь такого состояния можно было, выработав в себе определенное презрение к женщине (потому что в любом ином контексте он таким тоном с другими людьми никогда не разговаривал). Когда такое случалось, он чувствовал, что как будто переключается в другой режим, где отсутствует функция цивилизованного, уважительного отношения к женщине и где его поведение есть лишь благоприобретенная привычка, как сортировка бутылок и пакетов для переработки.

Ему не нравился этот режим. И неважно, что многие женщины утверждали, будто любят, когда с ними обращаются таким вот образом. Напротив, эти их заявления только загоняли его в депрессию. Потом, по завершении, он неизменно испытывал некоторое отвращение и к себе самому, и к ситуации, под которой понимал в первую очередь ту самую женщину, с который только что был.