самой кожи и прозрачный на концах. Круг оживила моя сила – синее с зеленым пламя черномага. Она и сейчас была там, смешанная с остатками света и кровью жертвы. Наверное, я бы закричала, если бы могла услышать свой голос. Но я не могла – и страх ослепил.

Бросилась бежать и бежала, а чарующе дивный голос шелестящим тающим эхом звучал внутри, дробясь на слова и звуки, как в гроте, снова и снова.

Теплее света мне твоя любовь,

Нужнее света.

Живи, а я - как-будто

Буду.

Где-то.

Смолк только тогда, когда я с хрипом, задыхаясь от слез и рыданий, вывалилась за пределы “безмолвия”. Чудом ни на кого не наткнувшись, бросилась в коридор, рванула на себя узорчатую дверь и прижалась к голой груди шагнувшего мне навстречу Альвине. Как была, в платье, испачканном кровью, с мокрым лицом и с золотым в волосах.

Мне было очень страшно, мне нужно было кого-то обнять, а был только он. Он это знал. Я это знала. Но продолжала обнимать его, а он обнял в ответ. Поднял на руки, отнес к постели и сел на край. Баюкал меня, как дитя, прижимал к себе. Достал все эти страшные листья из волос, вытер мне лицо и руки и убрал кровь с платья. Только с ключа убрать не мог, он его не видел. Сова тоже испачкалась.

Тогда я сама взяла платок. Он, наверное, думал, что я пытаюсь стереть несуществующее пятно, и раз за разом останавливал мою руку. Тогда я сдернула цепочку и уронила мертвое железо на пол. Пусть. Тут мало тех, кто поймет, что это такое. Для прочих же – просто две странные подвески.

Соскользнула с его коленей и он сразу же отпустил. И не спрашивал ничего, только:

– Мелиссе, тебе что-то нужно?

– Да, – мой голос против его и так груб, а сейчас, сорванный (кажется, я все-таки кричала там, в парке) и подавно, как воронье карканье. – Я хочу пить и переодеться.

Он отвел меня в ванную. Я так устала от слез, что ноги подгибались. Избавилась от платья, забралась в горячую воду, сжалась в комок и сидела, дрожа, пока он не вернулся с каким-то чаем. Разобрала мяту, лимонник и ромашку. Выпила. Горло перестало саднить, дрожь отпустила.

Помог выбраться, завернул в полотенце, стараясь не дотрагиваться, дал свою рубашку. И вышел, пряча под ресницами, потемневшую до ультрамарина бирюзу.

Прости меня, прости, прости… Я знаю, как это больно… Прости…

Но он не мог меня слышать, а тот, кто мог – прятался за тишиной.

Я вышла. Следы моего поспешного прибытия исчезли, цепочка с подвесками так и осталась лежать на полу у кровати. Даже скорее под ней. Села в кресло, подобрав ноги. Альвине снял покрывало и укутал меня.

– Окно открыто, прохладно, простудишься.

Устроился в соседнем кресле и руку положил так, чтобы будто рядом, но не касаясь. Рубашка на нем теперь тоже была. Такая же, как на мне. А еще он врал: не утренняя прохлада была причиной заботы, а мои голые ноги.

– Теперь говори. Я… помогу, если будет сложно, но постарайся сама, хорошо?

– Старейшина дома Фалмари мертв. Я… я…

Эфарель мгновенно оказался рядом и зажал мне рот горячей ладонью. Таким я его еще не видела: бирюза глаз утонула в золоте, от волос ореолом расходился свет, на лбу, острым мысом к переносице, проступил венец.

– Глаза… закрой… – проговорил он, старательно сдерживая силу голоса, – обожжет.

Я закрыла, но и сквозь веки – обожгло, до пронзительных цветных пятен. Когда он разрешил смотреть, вокруг нас золотыми побегами проросла светлая щит-сфера. Я такую только на картинке видела.

– Теперь говори.

Я постаралась восстановить события, но все путалось. Как это могло… Как я могла…

Я сжала ткань покрывала в горсти и в отчаянии посмотрела на Альвине. Он ободряюще улыбнулся, прикрыл глаза, коснулся моей руки кончиками пальцев и подтолкнул.

В голове словно свет-сфера вспыхнула, и я, глотая слова и боясь не успеть за мелькающими перед глазами картинками, говорила и удивляясь, сколько успела заметить, хотя, казалось, не видела ничего кроме мертвого эльфа.

– Его принесли в жертву в рунном круге, убив окончательной смертью без перерождения, скормили душу грани, – закончила я и замолчала.

Эфарель больше не касался меня.

– Ты? – каменея лицом, спросил он.

– Я… Я не знаю… Я бы не смогла. Наверное… Нет.

– Значит, нет, – сказал он и глянул куда-то поверх меня, словно прислушался.

– Альвине…

– Мне достаточно твоих слов, – заявил он, а меня снова затрясло. – Мика, я должен кое-что сделать, – он смотрел мне в глаза, словно удав на мышь, – и тебе это не понравится, но я не вижу другого выхода. Времени мало.

Я кивнула и сжала зубы, чтобы не стучали.

– И будет больно. Ты веришь мне? – и руку подал.

– А ты? – Смотреть на него сейчас было все равно, что на солнце.

– Ты сказала “нет”. Мне достаточно.

– Хорошо.

Он взял со столика нож для фруктов, быстро надрезал ладонь, макнул пальцы в набежавшую кровь, мазнул мне по губам и прижал к себе,

– Свет на двоих, – выдохнул он мне в лицо и впился своим ртом в мой.

Это даже близко не было похоже на поцелуй. Меня почти убили. Я забилась и закричала всем, чем могла кричать, но Альвине держал крепко. И моя тьма осыпалась пеплом, обнажая суть, которая была вовсе не так хороша, как я привыкла о себе думать, и не так прекрасна, как мне виделось.

Но был океан. Света.

– А теперь самое страшное, мелиссе, – сказал он, тяжело дыша и аккуратно устраивая меня на постели, – теперь все должны поверить, что эту ночь ты провела здесь.

Я уже и сама готова была в это поверить, настолько все стало другим: прозрачнее, ярче, теплее. Тело казалось невесомым, будто вот-вот взлетит, но рядом были руки, которые держали, и плечо, гладкое, и грудь. Рисунки на коже, которых раньше я видеть не могла.

– Хале… Они сейчас войдут… Ты… позволишь?

Я снова кивнула. И посмотрела в грозовую бирюзу. Альвине прижался лбом, моргнув, задел своими ресницами мои, на миг задержал дыхание и едва успел коснуться губ, как дверь открылась.

В комнату вошли... много кто.

Из неподслушанного разговора.

– Йон, все плохо. Я предупреждала тебя насчет Холина, но ты не