И вот, ранним мглистым вечером, когда вокруг царил неправдоподобный покой, когда замерли ветви огромных деревьев, свисавшие во двор с крыши замка, — пришел приказ. Двор опустел, и, распахнувшись, как пушечные порты трехпалубного корабля, две сотни окон начиненного порохом огромного здания вдруг оказались полны людей, словно театральные ложи, — людей в темных касках, с бледными, беспощадными лицами, с ружьями и пулеметами в судорожно сжатых, будто уже окоченевших руках, — в оглушающей тишине, в невыносимом напряжении, как корабль на гребне волны, с пробоиной в борту, готовый пойти ко дну, но не спустить флаг, — и вдруг разом захлопнулись ставни, задернулись черной тканью, чтобы не видно было света внутри, и длинный фасад приобрел мрачный и подозрительный вид: как будто две сотни лиц с черной повязкой на глазу разом повернулись в одну сторону. Только из одного окна, рассекая фасад пышными, тяжелыми складками, свисало громадное черное знамя.

С бьющимся сердцем, стараясь подавить подступающую дурноту, Анри стоял посреди опустевшего, как после урагана, двора, в неестественной тишине. Открылась потайная дверь, и оттуда, опять-таки абсолютно, непостижимо бесшумно, вышел офицер, которому было доверено командовать обороной этой осажденной крепости. Это был высокий старик с благородным, добрым лицом, обрамленным длинными седыми волосами, необычайно стройный и элегантный — он был не в форме, а в строгом, наглухо застегнутом черном костюме, похожем на одежду протестантского пастора, обут в черные сапоги, а на шее у него был повязан простой белый охотничий галстук. Перчаток он не надел. В вытянутой руке офицер держал пистолет, направляя дуло вверх; но, подумал Анри, это не была самозащита: по положению руки и оружия было понятно, что он собирается подать сигнал, — и тогда колдовская тишина сменится чудовищным грохотом взрывов.

Но старик направлялся прямо к нему, видимо желая попросить его — случайного человека в этом пустом дворе, чье присутствие на этом обреченном клочке земли казалось немыслимым, как вид прохожего, спокойно шагающего под перекрестным огнем, — попросить его покинуть место, которое скоро превратится в кромешный ад; и, перед тем как вывести его через потайную дверь, изгнать из этого царства мрака последнее человеческое существо, оградить его от того, что должно было здесь произойти, старик подал ему руку. Но в этой высоко поднятой руке словно вдруг оказался пылающий меч архангела, дверь с глухим грохотом захлопнулась, и заколдованное, запретное царство закрылось для него навсегда.

Весь день, с самого утра, этот сон не давал ему покоя, как пчела в запертой комнате, бьющаяся о стекло, — бывают такие запоминающиеся сны, связные и последовательные, будто театральный спектакль, — при всей своей нелепости они очень зрелищные и яркие, из-за них потом целыми днями ходишь как в чаду, мысль уносится в странный, зыбкий, ускользающий мир, — и вдруг в ней выявляются трещины, едва заметные, вроде царапин на алмазе, по которым не решаешься провести ногтем.

"Да, сегодня, в этот самый вечер, в этот вечер…"

Позади остались последние дома с чахлыми садиками, куда сквозь заборы из проволочной сетки уже проникли, все заполоняя, горькие травы с ближних дюн, — теперь машина поехала быстрее. Пустынная дорога тянулась вдаль по унылой пепельно-серой равнине, где даже солнечный свет становился печальным, каким-то остывшим, когда касался бугристого песка, мертвенного, словно поверхность Луны. Близились сумерки, и линия горизонта над морем уже терялась в сгущавшемся тумане. Теперь по дороге не попадались даже одинокие домики. Кругом не было ни души. Порыв холодного ветра, который поздней осенью всегда поднимается перед наступлением темноты, пронесся через дорогу, как пугливое животное, выскочившее из леса, — и песок на дороге встопорщился, точто складки ткани, бледные травы поникли на асфальт. Волны, такие прозрачные, такие зеленые, вдали уже подернулись сероватой пеленой.

"Сейчас Ирэн переодевается к ужину… Аллан возвращается с пляжа…" И ему с болезненной четкостью представилась высокая фигура, шагающая по безлюдному пляжу, он видел ее в необычном ракурсе, снизу вверх — так в некоторых фильмах герой, показанный со спины, уходит вдаль по дороге или по пустынному песчаному берегу и как будто тянет за собой к горизонту тоненькие паутинки: с каждым шагом он словно все больше оголяет остающийся позади пейзаж, — так выносят вещи из комнаты, — и дома, цветы, ограды садов вдруг становятся поблекшими, убогими, никому не нужными.

А теперь он видел ужин, сервированный в ресторане отеля, в большом, холодном зале, где в последние дни все они сидели за одним столом. Зал, выходивший окнами на свинцово-серое море, с наступлением вечера стал еще торжественнее, словно затаился в ожидании. Белоснежная скатерть, сверкание хрусталя и массивного серебра: в громадном зале, где в углах залегла тьма, все это великолепие наводило на мысль о тайной вечере, о священной трапезе, поминальной или искупительной. Двойной ряд стульев с кожаными сиденьями: одно из мест сегодня останется незанятым. В высоком, полутемном помещении вдруг неслышно возникли, заколыхались бесплотные лица — взгляды избегали встречаться друг с другом, рука тянулась к родной руке, — густое, темное вино лилось в бокал, который медленно, с нарочитой торжественностью, поднимал один из сотрапезников.

"Сегодня, в этот самый вечер…"

У него застучало в висках. Дрожь, охватившая его в промозглом вечернем холоде, никак не унималась.

"Меня лихорадит, — подумал он. — Лихорадит. Ну и пусть! Что за важность!"

Теперь машина подпрыгивала на широкой ухабистой дороге, огибавшей утес. В сгущавшейся тьме к машине подступали белые призраки, вырывавшиеся из расселин черных скал, словно клубы пара: то были брызги прибоя, фонтан, доступный глазу лишь в замедленной проекции, как в гипнотическом сне. Вдали, где море уже стало совсем темным, зажегся огонь маяка, — и вечер быстро превратился в ночь.

"Какой пустынный берег!" — думал Анри со странным гнетущим чувством. А волны все резвились, подпрыгивали, но не спеша, шумели, но негромко, словно захотели поиграть, развеяться после трудного дня: это было похоже на танец эльфов при луне, увиденный случайным путником.

В противоположной стороне, на равнине, от земли исходило слабое, неясное жемчужное сияние, словно там выпала роса. Это был последний отблеск дня, к которому уже примешивался лунный свет, безмятежно мерцавший, как воздух над дорогой в летний зной, как раскрывающиеся венчики белых цветов.

"Сейчас время ужина". Он видел отсюда, как вечер в отеле неумолимо следует установленному распорядку, словно зловещему траурному церемониалу, четкому ритму последнего акта трагедии. В холле, у дверей, уже царила тьма, но в зале входящего встречал яркий свет, а руки сотрапезников привычными движениями поднимались и опускались, образуя гирлянду вокруг стола, — в этот час на берегу, у темного моря, один лишь отель сверкал огнями всех своих окон.

Он остановил машину у обочины, вышел и медленно, с задумчивым видом зашагал по краю утеса. Опьянев от быстрой езды, он слегка шатался, ему казалось, что почва пружинит под ногами. Когда фары не горели, тьма вокруг становилась почти непроницаемой. У подножия утеса невидимое море напоминало о себе приглушенными громовыми раскатами, которые перемежались минутами затишья. С противоположной стороны туманная луна освещала безмятежный простор, голые поля, усыпленные магией ночи.