– Как по-твоему, с кем уехала Элен?

– Ты хочешь сказать, что у тебя есть какие-то предположения? Я не представляю…

– Я спрашиваю твое мнение. Ты эксперт в таких делах. Знаешь, Роджер, откровенно говоря, я удивляюсь, что этого не произошло раньше. Я женился на очень привлекательной женщине. Нечего и говорить, что вокруг нее давно уже постоянно кто-нибудь увивался. Я не высказывал никакого возмущения по этому поводу, и между нами никогда не возникало никаких трений. А если она предпочла провести сегодняшний день в постели с кем-нибудь из своих случайных знакомых, я считаю, это ее дело.

– Не говори так, я думаю, что она никогда…

– Роджер, пожалуйста. – Эрнст улыбнулся так, что улыбка вежливого недоверия тут же сползла с лица Роджера. – Я знаю, у нее есть своя жизнь, о которой она мне ничего не рассказывает. Знаешь, это участь каждого женатого мужчины, – ну конечно знаешь (пожалуйста, извини меня), поскольку сам женат. Должен признаться, что я не вполне понимаю, почему ее привлекают мужчины. Согласен, она очень страстная женщина. А у всех нас есть свои, присущие только нам причуды, особенно в том, что касается секса. И потом, Элен обладает очень чуткой и отзывчивой душой. Это просто смешно, но мужики, которых она выбирает, такие всегда… Скажем так, ни один из них не представлял и малейшей угрозы нашему долгому и прочному браку. До настоящего времени. Сейчас в ее поведении появилось что-то такое, что, должен признаться, вызывает у меня опасения. Я чувствую эту угрозу. Иначе я и не подумал бы беспокоить тебя и рассказывать о своих неприятностях. Я очень признателен тебе за то, что ты все бросил и тут же приехал. Но раз уж ты здесь, я должен узнать, что ты обо всем этом думаешь. Кто, по твоему мнению, наиболее вероятный кандидат? Ты наверняка что-нибудь можешь сказать на этот счет.

– Ирвин Мечер, – ответил Роджер.

– То же самое я сказал себе. Он здесь ошивался несколько последних вечеров. Я не выставил его, поскольку он умный и компанейский молодой человек, к тому же я считал, что он совершенно не во вкусе Элен. Кстати, я по-прежнему так считаю. Странно… Знаешь, Роджер, в первый момент, как я понял, что она ушла, я, грешным делом, подумал на тебя. Но потом решил, что этого не может быть. Ладно, я думаю, нам надо просто подождать. У меня такое чувство, что утром, возможно, мы услышим какие-то новости. Извини, я оставлю тебя на минуту. Посмотрю, как Артур, не нужно ли ему чего. – Он оттолкнулся от дивана и медленно заковылял из комнаты.

Роджер попытался собраться с мыслями, однако не слишком преуспел. Чересчур велики и утомительны были эмоциональный стресс и попытки подавить в себе жгучее любопытство, мучившее его больше часа по приезде сюда, поскольку по телефону Эрнст не сообщил никаких подробностей. Как легко можно было предположить, Артур не думал засыпать и забросал отца вопросами о маминой тете из Цинциннати, да полетела ли мамочка туда на реактивном самолете, и бесконечным множеством других. Неудивительно, что в детстве люди столь несносны.

Но раздражение от присутствия Артура – его громкий голос непрестанно слышался даже здесь, в гостиной, – было несравнимо с той мукой, которую в нем вызывали мысли о Элен. Все в нем взывало к тому, чтобы обдумать и организовать западню Мечеру, заманить его в нее и покарать. Но едва Роджер принимался думать об этом, как неизменно вспоминал какой-нибудь эпизод с Элен. Нет, так у него ничего не получится, пришел он к выводу, надо убираться из этого дома.

Наконец Эрнст возвратился, цокая гипсовой ногой по кафельному полу.

– Давай еще выпьем, Роджер. Сегодня мне хочется напиться. Напьемся на пару, а?

– Я бы с удовольствием, да, к сожалению, времени нет, успею выпить с тобой только по одной. Скоро нужно возвращаться в Нью-Йорк. Поезд…

– Зачем тебе возвращаться? Я надеялся, что ты, как друг семьи, останешься, поддержишь меня. Надеялся, что ты переночуешь у меня.

– Увы, об этом не может быть и речи. Завтра с утра мне первым делом надо быть в Нью-Хейвене. Очень жаль, но ничего не поделаешь.

– Раз так, налей хоть себе, выпей на дорожку. А пока будешь пить не спеша, я успею надраться.

Роджер налил себе и стоял, глядя в стакан. Потом задумчиво сказал:

– Интересно, куда они уехали.

– В Нью-Йорк, без всякого сомнения. Элен любит Нью-Йорк. Она всегда пристает ко мне, чтобы я свозил ее туда послушать аутентичный джаз. Говорит, что если брать джаз, то в Скандинавии он довольно интересен, но не аутентичен. Должен признаться, сам я в таких вещах не разбираюсь.

– Я тоже, слава Богу, не разбираюсь. Она хорошо знает Нью-Йорк?

– Жить она там никогда не жила.

– У нее там есть друзья?

– Если и есть, то я об этом не знаю. Да они, должно быть, укрылись в какой-нибудь гостинице.

– Так ты даже не имеешь представления, где они все-таки могут быть?

– Нет, не представляю, а если бы и представлял… – Эрнст замолчал, улыбаясь и хмурясь одновременно. – Это как зараза, ты не находишь?

– Ты это о чем?

– О том, что американец говорит, например, «представляю», тогда как англичанин – «имею представление». Как если бы американцы относились к обладанию как к действию, когда для англичанина – это состояние, условие. Я связываю это с тем, что американец чаще предпочитает слово «это, этот», а британец – «то, тот». Таким образом, когда американец говорит «я делаю это», показывая важность действия по отношению к объекту, присутствующему здесь и сейчас, англичанин почти обязательно скажет «я имею то-то», демонстрируя тем самым важность для него состояния, условия, которое не требует от него действия и связано с объектом, могущим находиться в неком пространственном и временном удалении. Цель американца – доллар; цель британца – империя. Замечательно, как в этих выражениях обнажаются, выступают на поверхность скрытые исходные посылы и цели культуры. Замечательно, но не удивительно. Язык – самый чуткий социальный инструмент.

– Ты прав, – сказал Роджер. – Мне придется взять такси, иначе я пропущу свой поезд.

Он велел шоферу ехать не на станцию, а к главному входу Будвайзерского колледжа. Там, как пародия на оксфордского швейцара, его встретил у дверей скучающий человек, одетый в полицейскую форму. «Пильзнер, тридцать три, – ответил он на вопрос Роджера. – Это в первом корпусе».

Первый корпус находился в четырехугольном готического стиля здании цвета слоновой кости. Памятная доска на часовне с выступающими контрфорсами и высовывающимися там и сям горгульями гордо гласила: A.D.MCMXXIX. В поисках нужной двери Роджер заглянул в арку, копию кембриджских Врат Добродетели, и сквозь нее во дворе здания увидел огромную коробку из стекла и бетона, словно бы перенесенную сюда из деловых кварталов Манхэттена. О, да они здесь шагают в ногу с прогрессом, сказал себе Родлсер. За дверью с табличкой «И. Э. Мечер» никого не было. Роджер пошарил в памяти и попытал счастья в кабинетах с табличками «П. М. Каслмейн», «Т. Шамвей-мл.» и «П. К. Хаблер», но с тем же результатом. Или, может быть, чуть лучшим. На двух смежных стенах последнего кабинета вплотную друг к другу висели черные картонные планшеты. На одном из них красовалось с полдюжины фотографий, где была изображена группа мужчин, принадлежащих по крайней мере к двум расам. Мужчины играли на инструментах, которые Роджер определил как саксофоны разнообразных видов. На другом планшете было, наверно, сотен пять фотографий девушек. Роджер взглянул на них с некоторым смущением, не зная, как к этому отнестись. Какое право имел П. К. Хаблер так демонстративно проявлять свой интерес к этому предмету? Нынешние молодые люди, похоже, считают, что им можно, когда захочется, подшучивать над девушками так же, как они подшучивают над всеми остальными.