А вот как передано в романе впечатление зрителей от выступления Мессинга. Оговорюсь, что сам Михаил Голубков выступлений Мессинга ни разу не видел. По его собственному признанию, он писал эту сцену, опираясь в первую очередь на рассказы матери и отца, и в меньшей степени — на текст мессинговских мемуаров:

«Привычной театральной сцены не было, в круглом зале под углом друг к другу стояли столики, между которыми бесшумно сновали официанты, а в центре возвышалось нечто вроде подиума. Там сидели пять музыкантов и настраивали инструменты. Начало концерта ознаменовалось тем, что свет лишь немного приглушили, шум в зале сразу стих. На подиуме показался импресарио.

— Дамы и господа! — начал он. — Сегодня в Берлине мы приветствуем всемирно знаменитого медиума, телепата, гипнотизера Вольфа Мессинга. Он прибыл к нам в ходе своего турне из Варшавы. Всего три концерта в Берлине, и вы пришли на первый, мои дамы и господа! Мы увидим психологические опыты — удивительные примеры чтения мыслей на расстоянии! И другие невероятные способности этого человека! Приветствуем! Ваши аплодисменты Вольфу Мессингу!

На подиум вышел небольшого роста средних лет весьма невзрачный человечек, в мешковатом черном костюме, в штиблетах, которые казались великоваты, ссутуленный, взволнованный. Во всей его маленькой фигурке чувствовалась какая-то обида и затравленность, как будто он ждал удара. Мессинг нервно и с недоверием смотрел на благополучных и довольных людей, сидящих в зале. Да и вообще, в его облике было нечто нервическое, как будто болевой порог у этого человека был слишком низок, и боль могло доставить что угодно: резкий звук, яркий свет, слово, и он все время ждал очередного болезненного укола действительности. Он подошел к самому краю подиума, приложил пальцы правой руки к щеке, потом за ухо к голове, как будто там в кость было вмонтировано колесико радионастройки, и стал пристально вглядываться в людей, сидящих за столиками, как будто искал или знакомого, или очень важного для него человека, которого он не знает, но старается угадать среди сидящих. Во всем этом не было ничего наигранного — ни в нервичности, ни в ожидании боли, ни в поиске кого-то. Константину Алексеевичу стало жаль его. Именно в этот момент их глаза встретились, показалось, что артист даже кивнул — и успокоился. Движения стали менее суетливы, рука опустилась вниз, как будто голова уже была настроена на нужную радиостанцию. Мессинг поклонился в разные стороны и как-то успокоенно ушел за кулисы.

— Первый психологический опыт будет самым простым, господа! — воскликнул импресарио. — Вы видите этот цилиндр? Я пройду по залу и, прошу прощения, ограблю вас, мои дамы и господа! Я попрошу самых красивых женщин (а сегодня — он внимательно оглядел зал — красивы все!) снять свои драгоценности и положить в цилиндр! И мужчин: вы сдадите кольца, перстни, золотые и серебряные портсигары — я не уйду из зала, пока цилиндр не будет полон золота. А потом… А потом будет самое невероятное и фантастическое! Вольф Мессинг выйдет на сцену и раздаст драгоценности, при этом каждый получит именно свою вещь!

Зал загудел — с волнением, но одобрительно. Импресарио пошел между столиками, подходя то к одной даме, то к другой, прося снять колье или кольцо. Если кто-то отказывался, импресарио прикладывал руку к груди и с поклоном извинялся, шествовал к следующей жертве. Все это заняло довольно много времени, цилиндр был велик и наполнялся не так быстро. Наконец он поравнялся со столиком, где сидели друзья, взял со стола портсигар Константина Алексеевича — тот уже успел закурить — и, спросив взглядом разрешения, положил его в цилиндр, — Косте оставалось лишь улыбнуться и, не то разведя руки, не то вздымая их к небу, показать таким жестом полную покорность судьбе. Наконец импресарио вернулся на эстраду:

— Итак, господа, первый сегодня психологический опыт. Артист сделает то, что сейчас никто кроме него не может сделать — даже я не вспомню, чьи вещи я взял, и, конечно, вернуть все хозяевам не смогу. А Мессинг сможет! Ваши аплодисменты, мои дамы и господа! — и он театрально воздел вверх руки, взывая к магу и чародею, который не замедлил появиться из-за кулисы. Ярко вспыхнули люстры.

Мессинг взял в руку цилиндр — и чуть не уронил его, поддержав второй. Спустился в зал, поставил цилиндр на столик — и пришел в еще более нервическое состояние, чем был в первый раз: рука вновь оказалась прижата к голове и ерошила черные волосы за ухом, другую он то подносил к подбородку, то ко лбу, то нервно сжимал обе руки до хруста пальцев. Потом он вдруг запустил руку в цилиндр и достал едва ли не с самого дна красивейшее колье с тремя бриллиантами, сверкавшими в переливах яркого света. Он поднял это колье, посмотрел в зал с испугом затравленного зверя и вдруг рванулся к самому дальнему столику, остановился не добежав, резко изменил направление и оказался у соседнего столика, за которым сидела дама с солидным господином в синем в полоску костюме, по виду промышленником или банкиром.

— Это ваше… — произнес Мессинг на плохом немецком, и было не очень понятно, это вопрос, утверждение или просто мольба принять колье. Господин, сидящий рядом, ударил несколько раз в ладоши, обозначив аплодисменты, потом взял из рук Мессинга колье, встал, обошел столик и надел его на обнаженную шею своей спутницы. Зал аплодировал.

Так продолжалось около четверти часа. Мессинг метался между столиками, мчался к одному, затем резко менял направления раз, и два, и три, иногда повторял негромко: “Не мешайте мне! Не мешайте! Зачем вы мне мешаете?” и наконец подходил к восхищенному человеку, принимавшему из его рук свое украшение. При этом на сами вещи он практически не смотрел, казалось, даже не отличал, что было у него в руках — брошь, колье, женское колечко или мужской перстень, — было ясно, что ему важно не видеть вещь, а осязать. Но весь этот опыт давался огромным трудом: глаза были безумны, густые черные волосы слиплись и потускнели, с лица капал пот. После того, как он вернул золотые часы на цепочке немецкому офицеру в черной форме, в руке артиста оказался Костин портсигар. Пальцы нервно забарабанили по крышке, он ринулся в одну сторону, в другую, а потом подскочил к их столу и на секунду остановился в нерешительности, рука дернулась к Косте, потом замерла, рванулась к Вальтеру, чтобы отдать ему портсигар, потом опять к Косте, вновь замерла в воздухе… Это длилось мгновение — Мессинг обернулся всем корпусом к Вальтеру и сказал: “Это ваша вещь! Это ваша вещь! Зачем вы мне мешаете? Я же вижу — ваша! Возьмите!” Невероятное напряжение, исходившее от артиста, передалось Константину Алексеевичу и, он почувствовал, Вальтеру. Взглянув на друга, он поразился: лицо его было совершенно белым, глаза широко открылись, губы подрагивали, но в чертах помимо страха отражалась еще и железная воля, как будто бы ему предстояло принять из рук гипнотизера не изящную вещицу, а знак судьбы. Борьба длилась секунду, и все же воля победила. Глаза опустились вниз, на лицо вернулось обычное выражение любезности и дружелюбия. Вальтер с легким поклоном головы принял портсигар.

— Ошибся! Чуть-чуть ошибся! — шепотом сказал Костя. — Столик определил, а хозяина — нет. Но портить представление не будем, верно?

— Не знаю. Может, и не ошибся… — сказал Вальтер. Он встряхнул головой, как будто сбрасывал какое-то оцепенение, и уже весело произнес: — А знаете, Константин Алексеевич, мой так мой! Давайте-ка в знак нашей дружбы обменяемся: ваш будет у меня, коли артист так распорядился, а мой — у вас? Все же не случайно мы с вами встретились, а? Дружить — так дружить, и табачок не будет врозь, так? — и он достал из брючного кармана свой портсигар, со свастикой и рысаками. — Угощаю напоследок из своего!»