Мне предстояло ходить на курсы и принимать лекарства, а это были две совершенно разные вещи. Но я-то была живым человеком. И те же медикаменты, которые делали меня достаточно спокойной для того, чтобы я могла заниматься в школе, и, подавляя галлюцинации, делали меня способной слушать, что говорит учитель, эти же медикаменты делали меня такой сонной и вялой, что поездка в школу превращалась в мучение. Кроме того, от них сильно страдала моторика мелких движений. Начиная с подросткового возраста я периодически вела дневник, и вот, просматривая свои записи, я хорошо вижу, как менялся мой почерк, сначала разрушаясь под влиянием медикаментов, затем снова восстанавливаясь и возвращаясь к прежнему. Различия между тем почерком, какой у меня был в восемнадцать лет, и тем, какой он теперь, очень незначительны, зато есть огромная разница между тем, каким он был в тот период, когда я принимала медикаменты, и тем, какой он у меня теперь. Я помню, что это влияние чувствовалось и во многих других областях моей жизни. Тогда я предпочитала кроссовки на липучках, потому что мне казалось слишком утомительным завязывать шнурки. Я отказывалась от цыпленка-гриль, хотя люблю это блюдо, потому что для меня было слишком утомительно срезать мясо с костей, пользуясь ножом и вилкой.

Пользоваться ножом и вилкой вообще казалось мне слишком трудоемким делом, и я отдавала предпочтение кашам и таким блюдам, с которыми было легче управляться. И вот в таких-то условиях я начала заниматься рисунком, формой и цветом. Дело шло не слишком удачно, несмотря на тщательно разработанный план и на редкость хорошо продуманные условия. У меня просто ничего не получалось. Почерк у меня был ужасный, и занятия по каллиграфии были просто катастрофой. Вся моя креативность куда-то пропала, руки кое-как делали что-то, но результат получался неважный. Рисование, вязание спицами, живопись и тканье получались коряво, и я страшно уставала от малейшего физического напряжения. А так как все это было моими любимыми занятиями, я очень огорчалась, видя, что у меня ничего не получается. Я не понимала, что мои неудачи — результат побочного действия лекарств, и сама удивляюсь теперь, как это я тогда не догадывалась, но тем не менее это так. Может быть, я была слишком больна, может быть, дело в моей заторможенности, а может быть, виновато просто мое незнание. Возможно, я об этом не задумывалась.

Перечитывая свои дневники, я вижу, что изменился не только мой почерк, но и содержание. В те периоды, когда я находила в себе силы что-то писать, содержание оказывалось плоским, банальным и вымученным. Все написано плохо, совершенно отсутствует образность, нет огня и рефлексии. Одним словом, сплошная тоска. В душе я смирилась с болезнью. Я не часто перечитываю эти записи, они навевают тоску и жалость. Очевидно, мысль мало участвовала в этом писании, так что, вероятно, у меня было немного мыслей и тогда, когда я ничего не писала. В памяти у меня мало чего сохранилось. Но я знаю, что не замечала связи переживаемых мною трудностей с приемом медикаментов.

Я знаю это, потому что хорошо помню, в какой момент я обнаружила эту связь. Это было много лет спустя. Тогда же я этого не знала, но понимала, что у меня ничего толком не получается, что я все делаю плохо, так что я уже не получала никакой радости от этих занятий. Тогда мной овладели уныние и страх, и я об этом сказала. У меня пропала охота ходить на курсы, я стала бояться ходить на занятия. Но курсы были задуманы как важный этап моей реабилитации, на который возлагались большие надежды, поэтому важно было довести дело до конца. Поэтому меня уговаривали все-таки продолжать занятия, а если потребуется, увеличить дозу медикаментов. Я послушалась. Почерк еще больше испортился, мой страх усилился, и дозы лекарств соответственно были увеличены. В следующий раз — еще больше. Но это не помогло, потому что никто так и не понял, в чем тут причина, и никто не мог понять, почему меры, принятые ради улучшения ситуации, еще больше ухудшили положение. Спустя несколько месяцев меня, наконец, госпитализировали. После выписки я сделала новую попытку ходить на курсы, но все кончилось новой госпитализацией. Я так и не закончила начального курса.

Со стороны это наверняка можно описать как не-удавшуюся попытку реабилитации пациентки, страдающей шизофренией, болезнь которой оказалась настолько тяжелой, что реабилитация была невозможной, несмотря на созданные для этого условия. Но я-то знаю ситацию изнутри и не думаю, что дело было только во мне и в моей болезни. Я думаю, что эта попытка была заведомо обречена на неудачу вследствие того, что к формированию планов не были привлечены специалисты от медицины. Причем я имею в виду не просто врача, который сказал бы: «Ладно. Я вам напишу рецепты, а вы планируйте занятия >. Здесь нужен был специалист, который разбирался бы в побочных действиях различных медикаментов и выяснил бы, какие последствия эти побочные действия могут вызвать на практике в моем конкретном случае.

Результат такого сотрудничества с медиками мог оказаться различным. Можно было немного отложить задуманную попытку или выбрать предметы, не требующие таких моторных навыков. Можно было также попытаться заменить те или иные медикаменты другими, которые вызывали бы меньше столь нежелательных побочных действий, препятствующих освоению моей программы. В конце концов, можно было объяснить мне сложившуюся ситуацию, информировать меня о том, что в моих плохих результатах виновата не я, а мои лекарства. От этого немногое изменилось бы, но можно было хотя бы не увеличивать дозы. Быть может, обретя постепенно чувство уверенности, я в дальнейшем могла бы перейти на уменьшенные дозы медикаментов. Быть может. Во всяком случае, при условии такого активного сотрудничества не было бы затрачено так много общественных денег на совершенно безнадежный проект, мне не пришлось бы пережить тот печальный опыт, когда я ни с чем не справлялась, даже с такими вещами, которые прежде оставались для меня единственным, на что я была способна, и в моем журнале не появилось бы записи о «неудавшейся реабилитации», тогда как в этой неудаче на самом деле было виновато лечение.

Медикаменты несут с собой большую опасность, которая заключается в том, что с годами, по мере развития болезни и смены лечащего персонала, все забывают о том, с чего все начиналось, и начинают путать симптомы и побочные действия. Одна из моих психотерапевтов, которая вела меня долгое время и хорошо меня знала, рассказывала мне после того, как я уже выздоровела, что она наблюдала, как мое состояние постепенно ухудшалось и как психоз делал меня все более заторможенной, молчаливой, и я все хуже поддавалась терапии. Услышанное меня испугало. Ведь все, что она говорила, было правдой, это действительно происходило, однако это было следствием не самого психоза, а тех медикаментов, которыми меня от него лечили. А это не одно и то же.

Другая опасность состоит в том, что внешняя печать, которой отмечен психически больной пациент, усугубляется тем, что ты страдаешь от выраженных побочных действий и производишь внешне странноватое впечатление. Сидя на лекарствах, я набрала 20–30 лишних килограмм, которые сбросила, когда прекратила прием. Мимика стала менее выразительной, я сама чувствовала, что у меня стало какое-то неживое лицо, похожее на маску. Движения мои стали заторможенными и неловкими, изменилась и мелкая, и крупная моторика, я перестала свободно размахивать руками во время ходьбы, походка стала тяжелой. Движения мои были затруднены, и, где бы я ни шла, у меня было такое ощущение, словно я двигаюсь в воде. Я знаю, что при психических болезнях полезно физическое движение, но я также знаю, что когда тело у тебя накачано медикаментами, двигаться очень трудно.