Был поздний вечер. В квартире Хью на Бромтон-сквер шторы были задернуты. Днем Лондон задыхался от жары, а теперь над ним дрожала душная лиловая тьма, густая и неподвижная.

Хью и Рэндл вместе обедали, и пообедали на славу. А вернувшись из ресторана, пили бренди. К удивлению Хью, вечер прошел приятно. Когда Рэндл позвонил ему и предложил повидаться, он было заподозрил какой-то подвох. Но за обедом они говорили на всякие нейтральные темы и так сумели найти прежний товарищеский тон, что Хью уже готов был поверить, что Рэндл только для этого и пришел к нему. Лишь теперь, совсем поздно, прозвучали имена обеих женщин. Хью взглянул на часы.

В последнее время Хью только тем и был занят, что думал об Эмме, и, хотя многие из его мыслей были тягостны, в целом занятие это было радостью, а его собственная увлеченность — чудом. Он, конечно, по-прежнему бродил в потемках. Он не только не знал, что думает Эмма, но не знал в точности, чего сам хочет, в точности — не знал. Но он твердо знал, в какую сторону идти, и шел в эту сторону один, спотыкаясь, под знаменем, на котором были начертаны слова «Свобода» и «Голод».

Ибо Хью оказался более или менее в положении человека, который, будучи выпущен из тюрьмы, после первого бурного взрыва радости обнаружил, что хоть он и свободен, но свободен только умереть с голоду. Самое чувство освобождения не переставало его удивлять — ведь пока Фанни была жива, он вовсе не считал себя узником. Но теперь открытость мира ошеломила, ослепила его, он чувствовал слабость от избытка свежего воздуха. Однако это повлекло за собой и новые запросы.

Как пожилой женатый человек, живущий в привычном кругу словно бы любящей его семьи, он давно закоснел в эмоциональной рутине, которая стала рутиной до такой степени, что эмоции были в ней едва различимы. Теперь же, хотя все, кто любил его, кроме одного человека, остались на своих местах, ему их уже было мало. Хью чувствовал, что изголодался по новым встречам и неожиданностям, по взглядам глаза в глаза, поединкам душ и внезапным самозабвенным привязанностям.

Возобновление знакомства с Эммой во многом обмануло его ожидания. Да, она оказалась старее, чем он мог предположить, в каком-то смысле она была даже старше его. Если он мог вообразить, что, так сказать, унесется с Эммой в вальсе, это, конечно, было иллюзией. Эмма изменилась, в ней появилось что-то покорное и угрюмое, недоступное его пониманию. И все же это была прежняя Эмма, и смутное сострадание к ней лишь придавало особую остроту давнишнему признанию её превосходства. А больше всего его волновала абсолютная непосредственность их общения, позволявшая ему ощутить соленый вкус реальности, которой он так жаждал.

Но что Эмме нужно? Ее поведение сбивало его с толку. Она была рада его видеть, отчасти, вероятно, даже скрывала свою радость. И в то же время подчеркнуто удерживала его на расстоянии. Он был в восторге, когда она выразила желание поехать в Грэйхеллок, хотя немного и стыдился везти её туда. А уж там она держалась совсем необъяснимо. Прогнала его с глаз долой, а сама часами, и до и после завтрака, разговаривала с Энн, с детьми, с кем угодно, только не с ним. И ещё как на грех это появление Милдред с её компанией, и вздернутые брови Милдред, и посахаренные шуточки Эммы… У Финчей хватило такта отказаться от завтрака, но последний час перед завтраком они заняли целиком, и Хью пришлось выслушивать болтовню Милдред о каких-то выставках в Лондоне и прочей чепухе, а краешком глаза он видел, как Эмма исчезла за буками — её вел под руку этот Феликс Мичем. За весь день ему было хорошо только в дороге, когда он на спокойных участках держал Эмму за руку и они говорили о прошлом.

Она не захотела с ним пообедать, и он доставил её домой в самом начале восьмого. Линдзи Риммер встретила их бурей восторгов, а Эмму расцеловала так, словно та уезжала на целый год. Нескромные изъявления любви с той и с другой стороны смутили Хью, но он присмотрелся к Линдзи и нашел, что она очень хороша собой. Возвращение Эммы явно её взбудоражило, и они много смеялись. С тех пор Хью только дважды было разрешено посетить Эмму — его приглашали к чаю, и оба раза Линдзи почти не выходила из комнаты. Хью волновался, сердился, не находил себе места, а потом решил, что этому нужно «положить конец». Но задача была не из легких, поскольку он сознавал, что даже отдаленно не понимает, чему именно следует положить конец.

Теперь, когда Рэндл наконец назвал этих двух женщин, Хью даже почувствовал облегчение. Уже достаточно поздно, для пространных разговоров времени не осталось, а расстаться, вовсе о них не упомянув, было бы очень уж неестественно. К тому же первую часть вечера они провели так дружно, что сейчас упоминание скользкой темы могло эту самую тему облагородить. Хью терпеть не мог скользких недомолвок.

Вот почему он отозвался на замечание Рэндла вполне бодро:

— Линдзи и Эмма? Да, они, по-моему, в прекрасных отношениях. Линдзи так обрадовалась Эмме в тот день, когда я возил её в Кент.

— В самом деле? — Рэндл рассмеялся. — Эмма, та, во всяком случае, очень привязана к Линдзи. Она без неё как без рук.

— Видимо, так, — сказал Хью без особого воодушевления. И добавил: — А Линдзи, надо признать, очень хороша!

— Да! — вздохнул Рэндл. — И Эмма, наверно, была очень хороша в молодости. У неё такое интересное лицо.

Хью не улыбалось поддерживать этот разговор; не отвечая, он встал и подошел к картине Тинторетто, мгновенно захватившей его своим медовым обаянием. Он поглядел на холст, прикоснулся к нему пальцем. Странно, что это просто краски, и больше ничего.

— Можно я ещё выпью? — спросил Рэндл.

— Пей на здоровье.

Вдалеке послышался ропот, разросся до громкого шума и заполнил всю комнату. Пошел дождь.

— Надо полагать, жаре конец, — сказал Хью. — А жаль. Просунув руку между шторами, он закрыл окно, потом и себе подлил бренди. Дождь стучал все сильнее, окутывая пеленою звука большую комнату с неяркими лампами и сияющей картиной, отгораживая её от остального мира.

— Нет, правда, она была очень хороша?

Повторный вопрос Рэндла раздосадовал Хью. Он глянул на сына и решил, что тот порядком пьян. Он вспомнил: ещё когда мальчик только зашел за ним, ему показалось, что он где-то успел перехватить. Если он намерен пуститься в слюнявые разговоры «о женщинах, которых мы любили», значит, пора его выпроводить.

Он ответил нарочито равнодушным тоном:

— Да-да, безусловно, — и, подойдя к окну, раздвинул шторы. Вспышка молнии осветила блестящий купол церкви и залитую водой, загроможденную машинами площадь. Через несколько секунд вдали заворчал гром. — Вызову-ка я тебе такси. — Он отошел от окна, не задернув шторы.

Рэндл будто и не слышал его. Он развалился на диване, откинувшись на подушки, закрыв глаза, стакан в его руке накренился. Его крупное большеносое лицо было бледно и чуть одутловато, он глубже ушел головой в подушки, и прямые темные отросшие волосы веером поднялись надо лбом. Безобидный усталый Дионис, уже обещающий превратиться в Силена. Хью снова перевел взгляд на его обмякшие щеки. Неужели сын его заснул пьяным сном?