Наблюдая за тем, как он листает обретенные сокровища, она думала, что у него сейчас вид древнего ученого монашка — и даже вот она, положенная аккуратная и невинная круглая тонзура. Может, ее просто раздражала его всегдашняя доброта? Было ведь нечто монашеское в этом его притворстве, в том, что он будто бы не замечает — когда она откидывалась назад, опершись на локти и подобрав одну ногу под другую, так что юбка задиралась до середины бедер, — что она явно предлагает ему взять ее прямо здесь, на полу. При виде того, как он краснеет и тут же переходит к толкованию последних событий в мире, у нее внутри вспыхивала и тут же гасла ярость, и она впадала в отчаяние. Конечно, когда Британия и Франция тайно заигрывают с фашизмом, вряд ли можно требовать, чтобы он ставил на первое место ее жадную страсть, а не более серьезные проблемы.

В дополнение к этому ее любовь к нему подкрепляла его неприкрытая любовь к книгам и своей работе. С выражением собственника, захлебываясь как будто от самовосхваления, он зачитывал ей избранные пассажи, в особенности из Троллопа[35], но и из Генри Джеймса, Вирджинии Вулф или коммуниста Луи Арагона[36]и молодого Ричарда Райта[37]. Он был таким же снобом, как она, но в отличие от нее отрицал это.

По крайней мере дважды в неделю, оставаясь по вечерам одна, когда Сэм уходил на партийные собрания, она бродила по мертвым улицам Ист-Сайда до самой трущобной Шестой улицы с ее сдаваемыми внаем многоквартирными домами и пыльными ирландскими барами под эстакадами надземки и возвращалась домой усталая, а там слушала пластинки Бенни Гудмена и все курила и курила сигареты «Честерфилд», пока не начинала беситься, глядя на эти надоевшие стены. Когда Сэм возвращался домой, растолковывая последние высказывания Сталина и то, как социалистическое будущее принесет наконец всем благоденствие и что оно неотвратимо надвигается на них, как океанская волна, она чуть не тонула в слезах от ощущения собственной неблагодарности и приходила ненадолго в себя, лишь вообразив, что он защищает справедливость вместе с целой армией безымянных культурных и образованных товарищей, разбросанных по всем странам мира.

Уже совсем в другое воскресное утро, лежа в постели с Чарлзом и, как обычно, пытаясь постигнуть, что она собой представляет, она сказала:

— Так никогда и не смогла понять, что такое тогда на меня нашло — это случилось примерно через четыре года после нашей свадьбы. Мы тогда, возвратившись домой из кинотеатра на Ирвинг-плейс, где смотрели какой-нибудь французский или русский фильм, чаще всего сразу ложились спать. А тут я вдруг решила приготовить себе мартини, уселась на кушетку и стала слушать пластинки, знаешь, «Поезд» Бенни Гудмена, или какие-то вещи Билли Холидей, или Ледбеттера[38], или, может, Вуди Гатри[39]. Кажется, в тот вечер я дошла до ручки. Минут через двадцать из спальни вышел Сэм в пижаме. Он вообще-то был человек застенчивый, но вовсе не трус, ну вот, он встал — с такой напряженной улыбкой, бедняга, оперся о дверь спальни, прямо как Хамфри Богарт! — и сказал: «Спать пора».

И тогда у меня просто само собой вырвалось: «К чертовой матери это будущее!»

Чарлз заморгал и рассмеялся вместе с нею, положив руку ей на внутреннюю сторону бедра.

— Он тоже засмеялся, но покраснел — я, видишь ли, произнесла это ругательство. И спросил: «И что сие должно означать?» «Просто к е… матери это будущее». — Она снова услышала, как и сама тогда засмеялась звенящим смехом; с тех пор она всегда будет помнить это ощущение свободного падения в груди.

— Но это должно что-то означать.

— Это означает, что сейчас где-то должно происходить что-то интересное, о чем следует подумать. А «сейчас» означает сейчас.

— «Сейчас» всегда означает сейчас. — Он улыбнулся, несмотря на дурные предчувствия.

— Нет, по большей части оно означает «очень скоро» или «когда-нибудь». Но сейчас оно означает «нынче вечером».

Он рассердился и покраснел еще сильнее, весь его лоб вспыхнул, до самых корней волос. Она открыла темный дубовый буфет и сделала себе еще порцию мартини. Хихикая над какой-то ей одной ведомой шуткой, она забралась в постель и выпила стакан до дна. Чувствуя себя совершенно не в своей тарелке, он мог только продолжать глупо улыбаться, как последний идеалист; в общем-то смелый человек, он лег, опираясь локтем в подушку, и смотрел на нее, всеми силами пытаясь понять, что творится в ее повредившихся мозгах.

— Мы с папой однажды целый месяц прожили в Португалии, в домике на берегу, после того как мама умерла, и я все время наблюдала за нашей кухаркой из местных крестьян. Она каждый день тащилась ко мне на пляж, перебираясь через высокие песчаные дюны, и несла мне свежие овощи и рыбу в корзинке, чтоб я их осмотрела, прежде чем она начнет их нам готовить. Ей требовалась целая вечность, чтобы перебраться через весь этот песок, пока она добиралась до меня, а потом оказывалось, что в корзине у нее всего лишь рыба, все еще мокрая и холодная от морской воды.

— Ну и что?

— Да вот и то. Ждешь, ждешь, смотришь, как она к тебе тащится, а там всего лишь мокрая рыба. — Она тогда долго смеялась, чуть не впадая в истерику, потом резко поднесла его запястье к губам, поцеловала, словно подводя итог, и уснула, сама по себе, отделившись от него и с несколько победоносной улыбкой на губах.

Сейчас она легонько провела пальцем по носу Чарлза.

— А тебе все это о чем-нибудь говорит — все эти левацкие штучки?

— Я тогда учился музыке, в тридцатые годы.

— Прекрасно. Просто учился музыке!

— У меня хватало забот, чтоб хотя бы правильно организовать свое время. Но я всегда им симпатизировал. Только что я мог тогда сделать, какой от меня мог быть прок? Друзья как-то взяли меня с собой — пикетировать Колумбийский университет. Не помню, против чего, но я оказался для них не более чем обузой, моя собака-поводырь терпеть не могла ходить кругами. — Он повернулся и поцеловал ее в нос. — Ты так говоришь, словно это была пустая трата времени. Ты так теперь думаешь, да?

— Не знаю еще. Когда думаю про писателей, которых все мы тогда считали такими значительными… да теперь даже их имен никто и не помнит. Я имею в виду тех, воинствующих. А нынче вся литература просто выродилась. Ушла.

— Все дело в стиле, не так ли? Стилистические приемы со временем рассыпаются в прах и пропадают.