Вернувшись обратно в коттедж, она села на бугристый, комковатый матрас и стала виновато думать о бедном Сэме, который сейчас спит в палатке, на мокрой земле, там, в залитых дождем сосновых лесах, и его несчастное эго тонет в трясине окружающего его жуткого акцента парней с крайнего Юга. «Какая же я все-таки неблагодарная сука!» — проговорила она вслух. И, откинувшись назад, на комковатую подушку, добавила: «А все этот ублюдок Гитлер!» И провалилась в сон, все еще продолжая злиться. Выпадет ей хоть когда-нибудь шанс для чего-то еще, кроме проявления собственной доброты?

Вспоминая все это потом, она начала понимать, что случай с Лайонелом Майером — при всей его болезненной ординарности и незначительности — полностью выбил ее из наезженной колеи прежней жизни. Лайонел и его жена Сильвия, левонастроенная деятельница в Газетной гильдии, уже много лет были их друзьями, а тут его каким-то непонятным образом назначили офицером по связям с прессой в дивизии, где служил Сэм. Той осенью их бросили на пять дней в лагеря, и Сэм, перестав наконец делать вид, что его жене нравится болтаться в окрестностях военных баз, попросил Лайонела пригласить Дженис на ужин в соседнем городке Лавок. Дженис к тому времени уже немного нервничала; Лайонел — с густой кудрявой шевелюрой, мощными ручищами и бьющим через край обостренным чувством справедливости (у него еще были и актерские амбиции) — всегда вызывал у нее некоторое подобие любопытства; она замечала, как он терялся, глядя на женщин, и его нетрудно было спровоцировать на очередное выступление с этими его обычно дерзкими и бесстыдными историями и шуточками, предназначенное специально для нее. Постепенно она поняла, отчасти даже с веселым удивлением, что обладает какой-то властью над ним. Когда Сэм ушел в поход, Лайонел пригласил ее на ужин, и она сразу поняла: он хочет затащить ее в постель. Мысль об этом наполнила ее возбуждающим зарядом энергии, но также и любопытством по поводу того, как же это он вдруг отказался от принципиальных установок, забыл о своей застенчивости в отношениях с собственной женой, а вместо этого проявляет живейший интерес к ней, Дженис; но это продолжалось лишь до тех пор, пока она не подумала о собственном поведении.

Она никогда не бывала вдвоем с ним в таких незнакомых местах, а он за ужином был совершенно другим, нежели обычно, держал ее за руку и разве что не предлагал ей себя в открытую. Оценив риски, она решила, что они не слишком велики; он явно не стремится к разрушению собственного брака, в любом случае не более, чем она сама.

— А глаза у тебя серые, — сказал он с каким-то голодным выражением, которое она сочла абсурдным и неуместным.

— Да. Причем оба.

Он взорвался хохотом, с большим облегчением, поскольку всякие увертки были более не нужны. Идя из ресторана обратно к автобусной остановке, они заметили над своими головами вывеску отеля «Лавок райе», и он просто схватил ее за руку и повел в вестибюль. Дежурный администратор, толстая женщина, которая слушала какую-то радиопостановку и поедала сваренные вкрутую яйца, вытаскивая их из вощеной упаковки, кажется, узнала Лайонела или по крайней мере почти не удивилась, когда его увидела, и с отсутствующим видом вручила ему ключ, едва перекинувшись с ним парой слов. У Дженис тут же все оборвалось внутри, как в яму упало, когда она поняла, что он тут постоянный посетитель. И даже обрадовалась. Если ее тут кто-то опознает, когда она будет подниматься по широченной лестнице красного дерева, то и пусть; она тупо решила не останавливаться, не сопротивляться силе, что тащит ее наверх, прочь из этой мертвой жизни. Лайонел набросился на нее как океанская волна, круша ее, внедряясь в нее, разбивая ее прошлое на мелкие кусочки. Она и забыла, какие радости и удовольствия таятся у нее в промежности, какие взрывы чувств могут буквально затопить ее сознание. Когда они потом отдыхали, у нее в уме вдруг всплыла фраза: «Ключ к настоящему — всегда удовольствие». Потом, вернувшись в коттедж и снова опускаясь на дно прежней глубокой ямы, она долго изучала в зеркале свое довольное, пресыщенное лицо, отмечая при этом, насколько его выражение на самом деле лукавое и женственное, унылое и лживое, после чего с довольным и грустным видом подмигнула себе. У нее промелькнула мысль, что она снова чувствует себя свободной, какой чувствовала, когда умер отец.

Целуя Сэма на прощание, когда он отплывал в Англию, она подумала, что он никогда не выглядел таким красивым — в офицерском мундире, с погонами и в роскошном двубортном плаще. Но, даже видя это гордо пылающее на его лице выражение священного долга, его мужественную улыбку, она печально констатировала, что больше не может жить с ним, до конца жизни; даже его такого вот мужественного вида для этого будет недостаточно. Да, по сути дела, она превратилась в настоящую подлую стерву, в обманщицу. Он настоял на том, чтобы она осталась в номере, не провожала его на пристань. В его взгляде появилось нечто новое, какая-то тяжесть: «Да-да, я знаю, я недостоин тебя…»

Ее сплющило чувство вины, словно она получила удар кулаком в лицо.

— Да вовсе нет, что ты, что ты! — Глупость какая, говорить это, когда он, вполне возможно, плывет навстречу своей смерти!

— Ну ладно, может, мы во всем разберемся, когда я вернусь.

— Ох, дорогой мой!.. — Она прижалась к нему теснее, чем когда-либо хотела, и он поцеловал ее в губы, очень крепко, как никогда прежде не целовал.

Ему все еще было трудно говорить, даже при том, что это, вероятно, была их последняя минута вместе.

— Не хочу, чтоб ты считала, что я не понимаю всего происходившего с нами. — Он смотрел на стену, чтобы не встречаться с нею взглядом. — Просто я не воспринимал это серьезно — ну, в некотором смысле… И теперь жалею об этом…

— Понимаю.

— Может, не до конца. — Теперь он смотрел ей прямо в глаза и тепло и даже героически улыбался. — Видимо, я просто рассматривал тебя как товарища в деле Революции или нечто в этом роде. А все остальное, ну, почти все, отбросил прочь. Потому что единственной навязчивой идеей для меня был фашизм, я только о нем и думал. — «Нет уж, мой дорогой, это твои сексуальные страхи, в них все дело». — Но Америка теперь тоже встала встрой борцов, не только люди вроде меня, и Гитлеру скоро конец. Так что если я и впрямь вернусь, то хотел бы, чтоб мы все начали сначала, как семейная пара. Я хочу сказать, что надеюсь научиться слушать тебя. — Он покраснел и улыбнулся. — И эта мысль меня чертовски возбуждает. — Удрученная собственными мыслями, она все же понимала, насколько это безнадежно — да, он хороший, добрый и милый, но его и впредь ничто не остановит, он по-прежнему будет ходить на собрания, до конца жизни, а она уже не в силах больше оставаться доброй и все понимающей, ей нужны радости и триумфы. Она прижала его лоб к своим губам и поцеловала, словно благословляя. Мы уже в тени смерти, подумала она, и расстаемся в любви. Он позволил ей выдернуть руку из его ладони и пошел к двери, остановился, бросил на нее последний, прощальный взгляд. Романтик! Она стояла в дверях и смотрела на него, а он стоял в коридоре и ждал лифта. Когда дверь со стуком распахнулась, она подняла руку и пошевелила пальцами, послав ему свою улыбку и свою иронию. «Я горжусь тобой, солдат!» Он послал ей воздушный поцелуй и спиной вперед вошел в лифт. Его убьют? Она бросилась на постель, с совершенно сухими глазами, гадая, кто же она все-таки такая, и при этом ее наполняло чувство любви к этому благородному человеку.