Заснула так сладко, так мёртво.

* * *

Люди проходили мимо скамьи, Лилия сидела на скамье, маленькая сумочка лежала рядом, большая стояла у ног, Лиля прятала ступни за большую сумку, будто сумка могла укрыть от октябрьского холода. Людей было очень много, непривычно много, и, вместо того чтобы сосредоточиться на дрожащем под ветром листе газеты, искать среди объявлений жильё, она разглядывала людей. Среди них было очень много красивых, особенно женщин, с интересными причёсками, в одежде заметной, и было очень много уродливых – горбатых, толстых, и были заурядные – за такими следила пристальнее, силилась разгадать – их заурядность, повторяемость казалась таинственной, даже непостижимой. Люди раздражённо оборачивались на её пристальный взгляд, но она не отводила глаз. Ей казалось, она присутствует на карнавале, где все нарядились людьми.

За всё время, что она лодырничала в больнице, Леонид Иванович так и не показался. «Не решился», – думала озлобленно. Они никогда не встречались, она бы не объяснила, откуда его помнит, но почти видела его лицо, тоже заурядное, однако со странным выражением: твёрдо-спокойным и в то же время глумливым. Видела и ненавидела. В больнице от него передали обе сумки. В маленькой лежали выписка из больницы с направлением к участковому, мобильный телефон, бумажник, в котором три полтинника и тысяча долларов. Ещё паспорт. Паспорт не открывала – поспешно спрятала во внутреннем кармане сумочки. В большой сумке – некрасивые брюки её размера, некрасивый свитер, бельё – в общем, смена одежды. Вышла из больницы в том же платье, в котором попала в неё. Она не знала, кто его отстирал, кто выгладил, – оно приятно пахло порошком. Больничные, видимо. Сверху накинула плащ – её собственный плащ, из её квартиры, которую теперь помнила смутно. Всё это время плащ висел в палате на крючке, и она не спрашивала, можно ли его взять. На ногах – босоножки.

Проводив взглядом пару обнявшихся подростков, рассеянно глянула в газету, рассеянно заметила «сдаю комнату», сразу достала телефон, повозилась с блокировкой, набрала номер. Не отвечали долго, но, когда взяли, дело пошло споро, Лиля сказала, что подъедет прямо сейчас, хозяйке это подходило как нельзя лучше.

В маршрутке забилась в уголок. Случайной нотой резануло сквозь сердце радио. «Я должна найти Анну. Сейчас же найти Анну. Я не могу без неё быть». Искала сквозь грязное окно. Среди идущих, стоящих, озабоченных, праздных. Между домов, балконов, улиц; витрин, пальто ярких цветов, рекламных плакатов, светящихся в наступающих сумерках, паркующихся машин. Внутри, очень близко, прижатые, дышали люди, на которых не осмеливалась взглянуть. Никогда ещё не видела мир таким – шевелящимся, полным плоти и запахов, свободным от духов. Её голосок не пробил с первого раза шумы, пришлось кричать, и водитель был недоволен, но, увидев симпатичную молодую женщину, смягчился. Она соскочила с подножки. Углубилась в район, долго блукала, пока не остановилась у стоящей буквой П десятиэтажки. Кажется, здесь. Сидящая на мусорном баке кошка настороженно выгнула спину.

Дверь открыли сразу, в прихожей было темно, из окон лились синим сумерки, и разглядеть ничего нельзя было, но хозяйка хорошо её видела благодаря жёлтой подъездной лампочке, и воскликнула:

– Так это ты! Я тебя по телефону не узнала. Ой, как хорошо-то! А я думала – опять новые, и поди к ним привыкни, а кто знает, что у них на уме… Проходи, проходи. То и смотреть нечего – комнату ты знаешь, ничего там не изменилось – я даже книжки твои не трогала… Одна тут у меня жила два месяца, но она тоже не трогала… Пришла, вроде как на постоянно, потом с мужем гражданским помирилась и хвост поджала, убежала. Кто знает, что у них, новых, на уме-то… А то ещё, гляди, тюкнут… Так ты теперь прямо оставайся сразу. Смотри, как похорошела-то там, за границей. А тебе стрижка идёт – кто бы подумал! Но коротко ты взяла! А покрасилась-то как. Садись. В парикмахерской небось красилась? Или дома? Ты извини, что свет не включаю, сейчас электричество подорожало, я экономлю по чуть-чуть… Но ты-то всегда экономная была у нас. Как я рада, что ты вернулась. Ну как оно там-то, за границей, а? Мужа себе не нашла?

– Нет.

– И правильно! А то выскакивают, детишек нарожают, а потом разделить не могут. Вот по телевизору было недавно – вышла так в Финляндию, родила, а потом… Ой, тьфу на тебя! Похудела как, дай я тебя пощупаю. Да, там еда другая. Стрижечка!!! Теперь здесь найдёшь себе. Пойдём. Пойдём на кухню, пирожки у меня, напекла, думала – дети приедут, а они – как обычно, скучно им у меня, а мне что одной есть?

После невкусного больничного завтрака ничего сегодня не ела и не хотела, но теперь, увидев пирожки, накинулась на них диким волком – они были страшно вкусные и тёплые. Ей внове было это тепло – от пирожков, от самой портнихи Таисии, и было странно, что запах кухни где много готовят, и запах немолодой женщины, которая моется по воскресеньям, так тихи и уютны. В этом тепле смотрела на отражение люстры в чае, слушала голос хозяйки, но не различала слов, а вспоминала тот вечер, точно так же выкристаллизовавшийся из сумерек, когда к ней домой пришла Анна, и вечность одиночества прервалась, и у неё была Анна. Вспоминала, что говорила Анна о своих родителях, вспомнила и жалела, что не понимала её тогда.

– Ты теперь такая хорошенькая! – заканчивала Тася. – Знаешь, что я тебе скажу? Найдёшь себе кого-то, так не жди, сразу рожай. Пора тебе…

Лиля задержала дыхание, чтобы улеглось внутри то болезненное, о чём не думала, что поднялось от последних слов, как ил в прозрачной воде.

Оказавшись наедине в своей новой комнате, не включала свет. За стеной разговаривал телевизор – Таисия смотрела перед сном. Залезла на кровать, чтобы снять сверху, с карниза дурацкие колокольчики. Провела пальцем по столу – в пыли осталась тёмная полоска. Внимательно посмотрела на книги, подержала их в руках, положила на место. В окне светилось квадратиками противоположное крыло дома, снизу доносились заглушённые звуки гитары, хриплые подростковые голоса. Таисия не предлагала свежей постели, но ей было всё равно, она слишком устала… Анну она начнёт искать завтра, всё завтра. Переоделась в пижаму из большой сумки, не расстилая, залезла под покрывало. Как хорошо иметь свою комнату, не белую, не стерильную, со стенками в цветочек. Уснула.

На следующий день встала рано, оделась, ушла в город. Ей не хотелось долго быть вдвоём с Таисией, не привыкла, уставала от долгих бесед. Она искала Анну. С самого утра попала на продовольственный рынок, купила килограмм чёрного винограда, потом оказалась на вещевом, молча шла между рядами, заглядывала в огороженные ячейки отдельных продавцов, и вслед неслись выгодные предложения. Прошлась по пустому холодному парку. К обеду вернулась, поела винограда. Подумала, что нужно что-то купить калорийное, не всё же у хозяйки на шее сидеть. Колбасу или сыр. Или рыбу. Когда Таисия ушла на вечернюю лавочку – она любила посидеть потрепаться в сумерках с соседками, подошла к хозяйской швейной машинке. Долго смотрела. Руки хотели работы, но у неё не было тканей. На следующий день купила ткань. Через две недели купила собственную машинку. Она не знала, как общаться с хозяевами магазинов, и однажды утром отнесла несколько платьев на вещевой рынок. У неё приняли, хотя и недовольно, заплатили сумму, несущественную в контексте оставленных ей денег. Всё равно она тратила мало. Разве что если вечером становилось тоскливо, и шла искать Анну в каких-то тёмных местах, заброшенных старинных домах, среди гаражей, в клубах. На самом деле она знала, где Анна, как знала лицо Леонида Ивановича. Но чем-то надо жить.