Анна не успела встать из-за стола, как Саша, толстенький болтун, едва знакомый по встречам внизу, схватил её за руку и потащил за собой, бормоча, что она лучше всех подойдёт на роль Красной Шапочки, что это необходимо и очень смешно. Она не возражала. Оказалась в тесной прокуренной каморке со стенами, оклеенными древними афишами, держа в руках накрахмаленное платье и красный берет с приставшей белой ниткой. Саша ушёл. Постояв в растерянности, увидела в углу каморки косой стул. Положила на него костюм и осторожно приоткрыла дверь. Сначала померещилась ухмыляющаяся мордашка карлика сбоку, но Анна так торопливо захлопнула за собой дверь и пошла прочь, что забыла о малыше. Толпа затянула её – локтями под локти, и понесла. Сверху сыпался бесцветный серпантин. Слышались возбуждённые анекдоты. Она не задумывалась, куда идёт, пока не очутилась вдруг в пустоте, посреди коридора, обнажившего бело-зелёный пол. Где-то, у очередного угла, затихали поспешные шаги. Посомневавшись несколько секунд, сориентировалась и пошла к спальне. Третья спальня была заперта, как и гладильная. Оставалось идти на концерт, к остальным.

Анна почти дошла, но её отвлекло единственное окно в глухом коридоре. Подошла к нему. Посмотрела на снег, который таял до приземления, раскачивая деревья. Остро заболел желудок, и стало жаль бредущую мокрую собаку и нахохлившихся, качающихся с ветками ворон. Из щелей дуло, но животу и ногам было тепло, потому что она прижималась к батарее центрального отопления. Из актового зала доносились искажённые микрофонами голоса, время от времени их заглушал вал хорового истерического смеха.

«Я хочу домой», – сказала тихо; на стекле пульсировал белый кружок испарины от дыхания. Смеркалось, и затянутое небо принимало лиловый цвет. Что она подразумевала под домом – неважно. Возможно, ячейку 402, оказавшуюся недоступной. Зажёгся фонарь, прямо под окном мокрый конус света. Другой огонёк медленно полз у горизонта – машина. Она и пошла бы в зал… Лёгкий хмель тянул голову вниз. Вздрогнула, когда, начиная с конца коридора, одна за другой вспыхнули лампы дневного света. Окно стало чёрным зеркалом, в котором, раздвоившись, отражалось её лицо с четырьмя запавшими глазами, с двойным носом и ртом. («Как будто стоим с Лилей друг за другом, и через нас виднеется улица».) Поменяла позу – опёрлась локтями на подоконник – двусмысленно, если бы кто-то оказался сзади. Отражение повторило и, как и Анна, закусило уголок раздвоенной губы. Зудит. Скоро вскочит язвочка герпеса. Голос Серёжи из зала или показалось? Всё может быть, он должен выступать сегодня. Он – принимает активное участие. В жизни коллектива.

Когда этот момент уже был? В школе: седьмой класс, вторая четверть. Те же голубоватые коридоры. Те же цифры на белых дверях. Та же душная одежда. Та же поза, которую нужно сменить, если кто-то появится в конце коридора. Те же голоса из актового зала. Тот же зуд простуды на губе. Сердце забилось быстрее – как на пороге открытия. В сознании стало так светло, понятно. Осмысленным стало двойное отражение – следствие двух стёкол одного окна. Один момент. Два раза. Один человек. Два раза. Можно поднять голову полжизни назад, и всё побежит снова.

Догадка схлынула как волна, как отступившее воспоминание. Она стояла в коридоре Колонии. Когда начали хлопать сиденья и звуки представления трансформировались в неоформленный гвалт, выпрямилась – и вовремя. Люди хлынули из актового зала единым веществом, в одном бессознательном движении. С ней заговорили, её повели вниз. «Кто из нас станет сегодня пищей нашему организму, чтобы жить вечно?» – слышалось издалека, и смеялось с визгом. Видимо, шутка из концерта. А вблизи спрашивали: «Ты пойдёшь на дискотеку, потанцевать?» «Конечно, хочу!» «Будем пить бренди с колой, веселиться?» «Конечно!» «Ты боишься умирать?» «Разумеется!» «Какое счастье быть одинаковыми!» (Ложь, все они хотят исчезнуть, слиться в неорганическом мире, но стесняются.) Анна бежит со всеми вниз, в большой зал, где колонки и музыка, ей хочется ритма, движения, хочется не быть отдельно, ей хорошо бежать со скоростью человеческого потока, потому что они одинаково устроены, состоят из одних и тех же органов, как ксерокопии, и никто не имеет права отделять её от других… «Тот, кого съедят, растворится во всех, станет всеми, сохранится один из всех…»

В зале цветные лампы бросают на лица свет, раскрашивают в разные цвета носы и щёки; тени втягивали ложноножки, реагируя на иглы света. Все кричат, заглушая музыку, и она кричит, стараясь, чтобы голос попадал в общий тон. Но даже выступающий пот не спасает, она не умеет хорошо танцевать, а умеет другая, рядом. В цветастом красивом платьице.

– Каро?! Это ты, я тебя не узнала!

– Анька, это я тебя не узнала, куда ты исчезла, я тебя везде искала!

– Я на концерт опоздала!

– Что? Ничего не слышно!

– Ты Серёжу не видела?

– А? А, Сергея! Он ещё, наверно, переодевается!

Громкоговоритель: «Эта песня посвящается маленькой девочке, которую я встретил…» Анна царапнула губу в больном месте. Брызнула музыка, на ноготь мелкими каплями брызнула кровь. Чёрт, будет долго заживать. Спирту бы – прижечь. В кармане этих брюк платка не было, он остался в форменных. Кровь тонкой линией потекла на подбородок. Вытерла рукой и стала пробиваться к выходу, плохо себе представляя, с какой он стороны. По направлению от источника звука – режущего звука (будто жестью в вестибулярный аппарат). Каролина что-то кричала вдогонку. Стена, дальше некуда. Музыка оборвалась… Толпа отреагировала пугающим рёвом. «Одно мгновение…» – испуганно буркнули из громкоговорителя. И снова ударили басы.

Передвигаясь вдоль стены, высматривала Сергея. Время от времени делала вид, будто танцует – чтобы не выделяться. Несколько раз чудился его сухой профиль, но исчезал, не успев стать чётким в мигающем свете. Высовывались из толпы руки, тянули её в пахнущий хлоркой тёплый водоворот людей, но Анна ускальзывала. Попадались у стен и стоящие неподвижно, словно общество танцующих их выплюнуло. Они имели вид задохнувшийся, их приходилось огибать. Видимо, они не поняли, почему от них требуется шевелить конечностями, вот их и удалили. Анна понимала. Смотрела на них с любопытством. Показалось, что одна из таких стоящих была Надеждой Фёдоровной, но в мигании ламп не разберёшь. Перекатываясь по стенам, по чьим-то пахнущим омертвелой кожей животам, накалываясь о ключицы, яростно сопротивлялась затягивающей в центр зала плоти, здоровому поту и (цветная вспышка):

– Серёжа! Се-рё-жа! – Она подпрыгнула на каблуках, махая рукой, но он не увидел. – Сёрежа! – Услышать всё равно не мог и увидеть не мог – из-за головы партнёрши по танцу, которая умела так же музыкально двигаться, как он сам.

Анна думала, что обошла уже весь зал по периметру, то есть наличие входа не всегда означает наличие выхода. Но когда на неё в очередной раз навалились люди – очередная танцевальная волна прокатилась по ним, стена под спиной подалась назад – это была дверь, и Анну выбросило в коридор. Втянула холодный воздух и размазала по подбородку не желающую засыхать кровь. Над головой висела перегоревшая лампочка. Пошла прямо, надеясь выйти к лестнице, но оказалась в глухом тупике, в котором ветвились и журчали трубы – тёплые, обвитые паутиной. Сверху переплетались провода, кабели. Покапывало в жестяное ведро. Она присела на толстую трубу. Сняла туфли, пошевелила затёкшими ступнями. Вытерла со лба пот. «Да-да-да! Ты придёшь, я буду одна! Да-да-да! Мы теперь навсегда! Облетели птицы, будет чем напиться… Да-да-да! Йес!» – подпевала приглушённой песне из зала.