Весеннюю сонату[113] (несколько слащаво), Крейцерову[114] (высокопарно) и Сонату Франка[115] (превосходно), в скрипичном сопровождении болвана Гидона Кремера, а я сорвал солидный куш. И это, братие, в буквальном смысле. Поскольку норвежцы они такие норвежцы, гардероб в этом концертном зале – это не гардероб, а просто прибитые к стенке в коридоре крючки. Так оно и есть, братие. Пусть не жалуются, поскольку, пока Кремер и Броз колдовали над анданте сочинения двадцать восьмого, я сказал себе, Кикин, сходи-ка пописай, а то скука смертная. И я пошел и тут же набрел на кучу пальто, которые мне и говорят, давай, Кикин, действуй, сука. В зал я вернулся на середине Крейцеровой в отличном настроении, потому что в том, чтобы облегчить жизнь карманнику, норвежцы истинные мастера.

Ни единой ночи, братие, не провел я в мыслях о своих домашних. Хоть мамуля мне и посылала, от всех втайне, месячное содержание, чтобы я мог сводить концы с концами. Даже отец не знал, что я в Осло. Как-то раз я позвонил домой, в тот час, когда мне было доподлинно известно, что мамуля останется одна, и поведал ей о той части своей жизни, которой мог с ней поделиться, и попросил, чтобы она мне отправляла месячное содержание, как будто я все еще в Барселоне. Я ей сказал, что мне нужно ходить на концерты и жить, как все культурные и образованные люди, и все такое. Похоже, я несколько перегнул палку, потому что сделал вид, что меня душат слезы, когда она спросила, почему я бросил Соню, ведь все семейство Квадрас – люди замечательные. Что мне оставалось ей сказать? Что мне было сказать ей, мамуля, я не хочу жениться на бабе, которая смеется надо мной, потому что у меня крошечная пиписька? Сказать ей, мамуля, я не хочу жениться на этой свинье, которая говорит, что не любит ни «Роллинг Стоунз», ни «Джетро Талл», ни Монтеверди, ни музыку? Уж лучше было зарыдать. В общем, Кикин, ты все правильно сделал, потому что с тех пор, как произошел этот благословенный разговор, мамуля каждый месяц раскошеливается. И вот результат: я время от времени разрешаю себе подумать о мамуле. О мамуле, только о мамуле. Поскольку, если на меня накатывают воспоминания о Соне, или об отце, или о ком-нибудь еще из нашего семейства, накатывают на меня против воли и кружат у меня в памяти, я устремляю взгляд на север, как будто грозя судьбе, что отправлюсь в Лапландию, а если нужно, то и на Северный полюс, чтобы заморозить там воспоминания о родительском доме навсегда. Кажется, в конце прохода был поворот, где, может быть… Но нет: в конце прохода, под прямым углом, все те же стерильные белые плитки и ни души; Брэд Питт насмешливо поглядывал на меня с рекламы, не желая разгадать мне загадку таинственной музыки; однако Сибелиус по-прежнему звучал, не удаляясь и не приближаясь. Неподалеку от Брэда Питта с фотографии пляжа, как две капли воды похожего на Салоу[116], жителям Осло сообщалось, что Израиль – отличное место для отпуска, где ни с чем не сравнимая израильская работоспособность гарантирует туристам полную безопасность. Я пригляделся, так как мне показалось, что это все-таки Салоу. Очень просто такими вещами дурачить людей. Я готов был поклясться, что на заднем плане видна даже вилла, где живет Мики Сагарра![117] Представляете, каким прохвостом надо быть, чтобы выдать Салоу за Израиль? По словам этих жуликов, Салоу – милейший туристический израильский поселок под названием Дор, где имеются лодочки, сети, счастливые рыбаки, морские звезды и казино. Прелестный вид на пляжи и порт, где пейзаж за последние годы нисколько не изменился и до сих пор сохранился традиционный образ жизни рыбаков и вековечное искусство приготовления пищи. Вас ждет Израиль с человеческим лицом, и вы найдете, что оно прекрасно. В ярости от такого обмана я вернулся назад и оказался на той же платформе, на которую несколько минут назад вышел. «Финляндия» продолжала звучать над одинокими плитками, как будто в насмешку. До тех пор, пока не подошел новый поезд и не разбил на кусочки все мелодии на свете, а его двери, открывшись, не выблевали наружу сотню торопливых граждан, которым Сибелиус был, вероятно, до лампочки. Не то чтобы Сибелиус был и мне особенно интересен; просто у меня к музыке, сука, такой талант, что это сплошное мучение; какую бы музыку я ни слышал, никак не могу ее не слушать. Запоминаю ее и никогда уже не забываю. Во мне живет слишком много мелодий, и я пытаюсь хранить их в животе. Но как только им заблагорассудится выскочить оттуда и запеть в голове, я ничего не могу с этим поделать, я просто схожу с ума. Так что я дождался, пока станция снова обезлюдела, но, к моему отчаянию, музыка не зазвучала снова. Мне показалось, я в этом не совсем уверен, но все же показалось, будто кто-то, в каком-то недосягаемом уголке этого лабиринта, словно призрак Оперы[118], подавил смешок. Его почти потустороннее присутствие унесло меня в такую даль, что я и глазом не моргнул, когда взглянул на часы: на собеседование к доктору Веренскиольду, братие, я бессовестно опаздывал, и все из-за того, что на глубине тридцати метров под землей был занят мыслями о Сибелиусе. Наполовину сбитый с толку, наполовину пристыженный, не потому, что опоздал, а из-за того, что привидение надо мной насмеялось, я направился к выходу, а оттуда к правительственному зданию, где ожидало меня спасение от всех финансовых и метафизических затруднений. Клянусь вам, братие, что призрака с его смешком мне так и хотелось задушить.

На улице стоял собачий холод, хотя дело было в августе. При виде огромного здания министерства я почувствовал себя совершенно крохотным. Оно произвело на меня такое же впечатление, какое в те времена, когда вера в чудеса еще не иссякла, соборы производили на верующих. Или можно его сравнить с оцепенением, в которое привело меня посещение Национальной галереи (там я обшарил четыре сумки и приобрел триста восемьдесят крон, очень милый тамагочи, с которым мы в конце концов подружились, несмотря на то что вел он себя безобразно, и три водительских удостоверения, которые через несколько дней принесли мне доход в кронах), когда я решил посмотреть на картины. Особенно сильное впечатление произвела на меня не-картина. Она висела в тридцать четвертом зале, и я до самой смерти не забуду, что это был зал под номером тридцать четыре, потому что через окно, выходившее на улицу, в меня попало,