— Вот хорошо, — сказала Ева, — что он так быстро справился с книгой.

— Ну да, — сказала Софи.

В ее голосе всегда появлялась нотка отрешенности, стоило ей упомянуть о книге Иэна, а когда Ева спросила, о чем книга, то она ответила просто «городская топография». Возможно, так и должны отвечать жены научных работников — Еве такие прежде не встречались.

— Да и ты сможешь собой заняться — сказала Софи. — После этого цирка. Узнаешь наконец, каково обладать домом в деревне. Убежищем.

Ева попыталась перевести разговор на другую тему, что угодно, только бы не начать бессвязно блеять, выспрашивая Софи, по-прежнему ли она собирается приехать на следующее лето.

— У меня был друг, удалившийся в самый настоящий ретрит, — сказала она. — Он буддист. Нет, скорее индуист. Ненастоящий индус. — (При упоминании индуса Софи усмехнулась, сигнализируя, что в эту тему не следует углубляться.) — Ну так вот, там три месяца запрещалось разговаривать. И другие там тоже были, но им нельзя было говорить. Так он рассказывал, что часто случается, и об этом их заранее предупреждали, что один человек влюблялся в другого, не обмолвившись ни словечком. Чувствуешь, что общаешься как-то иначе, по-особому, когда не можешь говорить. Понятно, что это любовь на духовном уровне и с этим ничего нельзя поделать. И у них там с этим строго. Или это он так сказал.

— И что? — спросила Софи. — Когда им разрешали говорить, что случалось?

— Большое разочарование. Обычно человек, с которым, казалось, налажена связь, не общался с тобой совершенно. Может, они думали, что общались с кем-то другим таким образом, и считали…

Софи рассмеялась с облегчением.

— Да, ничего не поделаешь, — сказала она, радуясь, что никто не выказал разочарования, ничьи чувства не задеты.

Может, они поссорились, думала Ева. Может, ее приезд — это тактическая уловка. Софи забрала детей, чтобы проучить его. Решила провести время с матерью, просто чтобы проучить его. Спланировала отпуск сама, убедив себя, что способна на поступок. Устроила демонстрацию.

И животрепещущий вопрос: кто из них позвонил?

— Может, оставишь детей здесь, — предложила она, — пока съездишь в аэропорт? Потом вернешься, заберешь их и уедешь. И сама побудешь одна немного, и с Иэном проведешь немного времени наедине. Ведь это сущий ад — ехать с ними в аэропорт.

— Заманчивое предложение, — сказала Софи.

И согласилась в конце концов.

Теперь Ева думала, а не затеяла ли она эту маленькую корректировку планов дочери только ради того, чтобы поговорить с Филипом.

(Ты сильно удивился, когда папа позвонил из Калифорнии?

Он не звонил. Мама сама ему позвонила.

Правда? Я и не знала. И что она сказала?

Она сказала: «Не могу здесь оставаться. Тошно мне здесь, давай придумаем что-нибудь, чтобы меня вызволить».)

Ева заговорила будничным голосом, обозначив конец игры:

— Филип… Филип, послушай. Я думаю, мы должны остановиться прямо здесь. Это грузовик какого-то фермера, и едет он туда, куда мы не должны ехать.

— Нет, должны, — сказал Филип.

— Нет, не должны. Они сильно рассердятся.

— Мы вызовем вертолеты и постреляем их.

— Не глупи. Ты же знаешь, что это просто игра.

— Они их постреляют.

— Не думаю, что у них есть оружие, — сказал Ева, применив другую тактику. — Они еще не придумали оружие для уничтожения пришельцев.

Филип возразил:

— Ты ошибаешься! — и пустился в объяснения про какие-то ракеты, но она его не слушала.

Когда Ева была ребенком и жила в деревне с братом и родителями, они иногда ездили с матерью в город, тоже большую деревню. Машины у них не было — время было военное, они ездили поездом. Хозяйка одной гостиницы дружила с матерью Евы и радушно их принимала, когда они ездили в город за кукурузой, клубникой или помидорами. Иногда они останавливались выпить чаю или посмотреть на старую посуду и остатки мебели на продажу на пороге фермы какой-нибудь предприимчивой женщины. Отец Евы предпочитал держаться подальше и играть в шашки на берегу. Там соорудили большую бетонную квадратную плиту с нарисованной на ней доской в черно-белую клетку, с крышей, но без стен, и по этой доске даже в дождь игроки неторопливо двигали огромные шашки, подталкивая их шестами. Брат Евы наблюдал за ними или шел купаться — один, без присмотра, он был старше. Все это уже ушло в прошлое — бетонная плита тоже исчезла, или что-то на ней построили. Исчезла и гостиница с верандами, нависающими над песком, исчез и вокзал с клумбами, на которых цветами было выложено название деревни. И железнодорожные пути тоже. Вместо них там построили торговый центр «под старину», с вполне удовлетворительным новым универмагом и винным магазином, магазинчиками летней одежды и лавочкой с кустарными поделками.

Когда Ева была совсем маленькая и носила на голове огромный бант, она обожала эти путешествия. Она ела маленькие печенья с повидлом и пирожные с твердой глазурью сверху и мягкой внутри, а поверх всего сочилась засахаренная вишня. Ей не разрешалось касаться посуды, или атласно-кружевных подушечек для иголок, или старых кукол с болезненными лицами, и разговоры женщин проходили мимо ушей, набегая и удаляясь, подобно неизбежным тучам. Но ей нравилось сидеть на заднем сиденье, воображая себе, что это седло коня или что машина — это королевская карета. Потом ей расхотелось ездить с матерью. Ей стало неприятно тащиться за матерью следом и считаться маминой дочкой. Моя дочь Ева. Насколько же покровительственно, как ошибочно собственнически звучал этот голос у нее в ушах. (Она потом много лет использовала эту интонацию, или ее вариации, как главный элемент в своих наименее замысловатых, намеченных широкими мазками ролях.) Ей стала не по вкусу материнская привычка наряжаться, когда они выезжали в город: ее огромные шляпы и перчатки, ее просторные платья, на которых цветы пучились, словно бородавки. А полуботинки, которые мать надевала, чтобы поберечь мозоли на ногах, казались позорно огромными и стоптанными.

«Что ты больше всего ненавидишь в матери» — так называлась игра, в которую Ева играла с подружками в первые годы вдали от дома.

«Корсет», — говорила одна девочка, а другая: «Мокрый фартук. Сетку для волос. Толстые руки. Цитаты из Библии. Песню „Дэнни-бой“». Ева всегда говорила: «Мозоли».

Она только недавно вспомнила эту игру. Думать о ней теперь — все равно что тревожить больной зуб.

* * *

Грузовик перед ними замедлился и, не показав поворота, свернул в аллею с деревьями по обе стороны.

— Я не могу больше следовать за ними, Филип, — сказала Ева.

И поехала, не сворачивая. Но, проезжая аллею, приметила столбы от ворот. Необычные, по форме напоминающие топорные минареты, украшенные выбеленными ракушками и осколками цветного стекла. Оба покосились и частично были скрыты золотарником и дикой морковью, так что и сами потеряли чувство реальности в качестве воротных столбов и выглядели словно забытые декорации пошленькой оперетки. Как только Ева их увидела, она вспомнила кое-что еще: отбеленную временем стену заднего двора, на которой красовались мозаичные картинки. Картинки неуклюжие, фантастические, какие-то детские. Церкви со шпилями, замки с башнями, квадратные домишки с квадратными, кривобокими, желтыми оконцами. Треугольные рождественские елки, толстая лошадь с миниатюрными ножками и горящими красными глазами, извилистые голубые реки, похожие на завитки лент, Луна и перекошенные звезды, и жирные подсолнухи, кивающие над крышами домов. И все это сделано из кусочков цветного стекла, вставленного в бетон или штукатурку. Она это видела, и было это не в каком-то общественном месте. Мозаики находились где-то в городе, и она была с мамой. Контуры материнского тела вырисовывались перед стеной, о которой она расспрашивала старика-фермера. Он, наверное, был ровесником матери и казался Еве стариком.