— Ваши дети в порядке? — спросила она.

Ответа не последовало.

— Хорошенькие, — заметила девушка. — Они стесняются чужих?

Как же глупо думать о сексе, думала Ева, когда настоящие опасности поджидают повсюду.

Евина сумка лежала на полу, у девушки в ногах. Ева не знала, сколько там денег. Долларов шестьдесят-семьдесят. Вряд ли больше. Предложить ей денег на билет — так назовет какое-нибудь дорогое направление. Монреаль. Или Торонто по меньшей мере. Сказать: «Да бери все, что там есть», — так решит, что Ева сдалась. Она почувствует страх Евы, и это заставит ее пойти дальше. Что же такого она может сотворить? Отнять у нее машину? Если Ева с детьми останется на дороге, то за воровкой погонится полиция, и довольно скоро. Если она оставит их мертвыми где-нибудь в кустах, то уедет подальше. Или возьмет их в заложники, пока это необходимо, приставит нож к горлу — Еве или детям.

Такое бывает. Но не так часто, как в кино или по телевизору. Такое вообще нечасто случается.

Ева повернула на сельскую дорогу, где движение было довольно бойкое. Что подняло ей настроение? Иллюзорное чувство безопасности. Она вполне могла сейчас ехать по шоссе в плотном ряду машин среди белого дня — прямо навстречу смерти.

— Куда ведет эта дорога? — спросила девушка.

— На шоссе.

— Так поехали туда.

— Но я туда и еду, — сказала Ева.

— А шоссе куда ведет?

— Оно ведет к Оуэн-Саунд или потом до Тобермори, где ты можешь сесть на корабль. Или на юг — но я не знаю куда. Правда, там можно свернуть на другое шоссе и доехать до Сарнии. Или Лондона. Или Детройта, или Торонто, если долго ехать.

И до самого шоссе все молчали. Ева свернула на него и сказала:

— Вот и все.

— А куда ты теперь?

— Я еду на север.

— Это туда, где вы живете?

— Я еду в деревню. Надо заправиться.

— У тебя есть бензин, — сказала девушка. — Больше половины бака.

Глупо получилось. Надо было сказать — купить еды.

Девушка рядом издала протяжный стон, будто решилась на что-то, может и на полную капитуляцию.

— Знаешь что? — сказала она. — Знаешь, я же могу выйти и здесь, если уж ехать автостопом. Какая разница, где голосовать.

Ева съехала на гравий. Облегчение стало превращаться в некое подобие стыда. Наверно, девушка и вправду не взяла денег, когда убегала, и теперь у нее ни гроша. Каково это — быть пьяной, измученной, без денег и на обочине.

— Куда, ты сказала, вы направляетесь?

— На север.

— А куда на Сарнию, говоришь?

— Южнее. Просто перейди дорогу, и там все машины едут на юг. Осторожнее переходи.

— Конечно, — сказала девушка. Ее голос отдалился, она прикидывала новые возможности. Уже ступив одной ногой из машины, она сказала: — Увидимся.

— Погоди, — сказала Ева.

Она нагнулась и, нащупав в сумке кошелек, достала двадцатидолларовую бумажку. Потом вышла и, обогнув машину, оказалась рядом с девушкой.

— Вот, — сказала она. — Тебе пригодится.

— Ага. Спасибо, — сказала девушка, засовывая деньги в карман и глядя на дорогу.

— Послушай, — сказала Ева. — Я тебе скажу, где мой дом, на всякий случай. Это около двух миль к северу от деревни, а деревня — с полмили к северу отсюда. На север. Вот туда. Там сейчас моя семья, но к вечеру они уедут, если это тебя смущает. На почтовом ящике, ты увидишь, написано «Форд». Это не моя фамилия. И я не знаю, почему она там. Дом стоит сам по себе посреди поля. У него обычное окно по одну сторону от входной двери и маленькое забавное оконце по другую. Такое, как обычно делают в туалете.

— Ага, — сказала девушка.

— Это на тот случай, если никто тебя не подхватит.

— Хорошо, — сказала девушка. — Ладно.

Когда они тронулись снова, Филип сказал:

— Фу. Она воняла, как блевотина. — Чуточку помолчал и прибавил: — Она даже не знает, что надо ориентироваться по солнцу. Такая дура, да?

— Наверное, — ответила Ева.

— Фу, в жизни не видал таких дур.

Когда они ехали по деревне, он спросил, нельзя ли остановиться и купить по мороженому. Ева сказала «нет».

— Столько народу хочет мороженого, что трудно припарковаться, — сказала она. — У нас мороженого и дома полно.

— Ты не должна говорить «дома» — это просто место, где мы остановились, — надо говорить «в том доме».

Огромные рулоны сена в поле к востоку от шоссе подставили лица солнцу, они были так плотно скручены, что смотрелись как щиты, или гонги, или изделия ацтеков. За ними тянулось поле, полное золотых не то хвостов, не то перьев.

— Это называется ячмень, вот эти золотые колоски с хвостиками, — объяснила она Филипу.

— Знаю, — сказал он.

— Их еще называют бородками иногда.

Она начала напевать:

— И лишь жнецы, с рассветом дня, на поле желтом ячменя…[30]

— Что такое «чменя»? — спросила Дейзи.

— Яч-меня, — поправил Филип.

— Одни жнецы, с рассветом дня, — повторила Ева, пытаясь припомнить точнее; и только жнец с рассветом дня, да, кажется, «только жнец» звучит лучше всего. И только жнец.

Софи и Иэн купили кукурузы с лотка на обочине. К ужину. Планы поменялись — они не уедут раньше утра. И еще они купили бутылку джина, немного тоника и лимоны. Иэн смешивал напитки, пока Ева и Софи обдирали кукурузу.

— Две дюжины! — сказала Ева. — С ума сойти.

— Подожди, и увидишь, — ответила Софи, — Иэн обожает кукурузу.

Иэн поклонился, вручая Еве напиток, и она сказала, пригубив:

— Лучше нектара и амброзии.

Иэн был совсем не таким, каким она его помнила или воображала. Он не был высоким тевтонцем, начисто лишенным чувства юмора. Он оказался худым, еще не лысым человеком среднего роста, подвижным и компанейским. Софи казалась менее уверенной в себе, более робкой, чем раньше, во всем, что она говорила и делала. И все-таки она казалась счастливее.

Ева рассказала, что с ними приключилось. Она начала с шашечной доски на пляже, исчезнувшей гостиницы, поездки в деревню. Рассказ включал наряды ее матери, городской дамы, ее просторные платья и шлепанцы в тон, но она не упомянула о том отвращении, которое испытывала юная Ева. Потом начались зрительные образы — карликовый сад, полки со старыми куклами, великолепные мозаики из битого стекла.