– Значит, если ты закроешь глаза, и я улыбнусь, ты поймешь, что я улыбаюсь? – спросил Астраханский, не сдержав любопытства.

Надежда ответила:

– По идее – должна почувствовать. Эмоция – это электрический сигнал мозга. И, если ты нахмуришься или улыбнешься, твои эмоции преодолеют расстояние и коснутся меня.

– Предлагаю эксперимент…

– Давай! – Надежда закрыла глаза.

Он улыбнулся, потом вдруг посерьезнел и приблизил лицо к Надежде. Хотел поцеловать ее, но она вдруг вскочила и бросилась к сковородке:

– Чуть не сгорели!

Надежда перевернула котлеты и возвратилась на место.

– Кажется, я угадала. Ты гримасничал?

– Нет.

– В этом деле многое зависит от внутреннего настроя, – Надежда говорила так, словно оправдывалась. – Когда я зависима или напугана, все заглушают эмоции. Например, я совершенно не чувствую мать.

– И меня?

– Тебя я просто люблю.

Надежда проводила Льва на работу, выпила кофе и стала одеваться, чтобы отправиться в ателье раньше обычного. До конкурса оставалось всего несколько дней, и они с Соколовым планировали докроить оставшиеся платья. Ей не терпелось увидеть, как нарисованный ею принт ляжет в изделие.

Сборы прервал звонок Осташевского:

– Надежда Алексеевна, нам нужно увидеться. Желательно, чтобы на встрече присутствовала ваша мать.

– Зачем она вам?

– Разговор касается ее.

– Прошу, не говорите загадками.

– Встретимся, и я все расскажу.

– Раз уж начали, говорите сейчас, – настаивала Надежда.

– Ираида Самсоновна имела деловые контакты с Шимаханским. Для вас это новость?

– Я не верю. Он был всего лишь нашим клиентом.

– У меня есть доказательства, – настаивал Осташевский. – Так что лучше бы нам увидеться.

Надежда посмотрела на время:

– Через сорок минут я буду в ателье.

– Хорошо. Я тоже туда приеду.

– И, кстати, я нашла чашку, из которой пил кофе Шимаханский.

– Ту, что вы потеряли?

– Ту самую.

– Где вы ее отыскали?

– В мешке с обрезками от лекал.

– Кто ее туда положил?

– Не знаю.

– Тогда как вы ее нашли?

– Когда выносила мусор и случайно ее разбила.

– Выносить мусор – ваша обязанность?

– Если нужно, я делаю и не такое. Например, мою окна. Вас это удивляет?

– Ну, предположим… – сказал следователь. – Еще один вопрос. Как я узнаю, что это именно та чашка, а не первая попавшаяся, которую вы мне подсунете?

– Она – Кузнецовская. Ей больше ста лет. Еще пять таких же стоят в буфете у Виктории. Даже если захотеть, седьмую такую не найти. Я вас убедила?

– Везите осколки чашки. Там разберемся.

Надежда приехала в ателье в полной уверенности, что, как только спросит мать о связи с Шимаханским, она прояснит ситуацию, и они вместе дадут отпор Осташевскому.

Однако едва она завела этот разговор, Ираида Самсоновна сказала:

– Должна сознаться, что я тебе наврала.

– В чем? – остолбенела Надежда.

– Я не покупала консольный столик у Григория Александровича Власова.

– Та-а-ак… Тогда у кого ты его купила?

– Только не ругайся, – предупредила Ираида Самсоновна.

– У кого? – с нарастающим возмущением переспросила Надежда.

– У Антона Геннадьевича…

– Шимаханского? – Надежда опустила глаза и заговорила, чеканя каждое слово: – Надеюсь, ты понимаешь, что это усугубит и без того сложную ситуацию?

– Понимаю.

– Сюда едет Осташевский. Ты будешь вынуждена рассказать о том, что Шимаханский тебе всучил поддельный столик в стиле Людовика Шестнадцатого. И Осташевский решит, что у тебя был явный мотив для неприязни и убийства.

– Не усугубляй, пожалуйста! – воскликнула Ираида Самсоновна. – Осташевский кретин, но не до такой же степени…

– Это сугубо ваше, предвзятое мнение, – заметил Осташевский, стоя в дверях и слушая их разговор.

– Вы неправильно поняли, – быстро сориентировалась Ираида Самсоновна и спросила у дочери: – Ты слышала дверной звонок? Я – почему-то нет.

– Вы были слишком заняты разговором, – сказал следователь. – Охранник проводил меня в гостиную, а вы даже не обернулись.

– Прошу, проходите.

– Я уже прошел.

– Садитесь.

Осташевский удивился:

– Хотите говорить здесь? Я думаю, что лучше пройти в кабинет.

Они втроем поднялись на второй этаж и расположились для разговора в кабинете Надежды.

– Вы собирались передать мне осколки чашки, – напомнил Осташевский.

Надежда отдала ему прозрачный полиэтиленовый пакет:

– Будете сравнивать с остальными пятью? Они стоят в буфете гостиной.

– Виктория показывала. Я их запомнил.

– Должна предупредить, что я прикасалась к этим осколкам руками, – пояснила Надежда.

– У нас есть ваши отпечатки. Мы их исключим… – подумав, Осташевский по-садистски продолжил: – Или не исключим. Откуда мне знать, когда именно ваши отпечатки появились на чашке, до или после убийства?

– Вы меня запугиваете?

– Я вас информирую.

– Оставьте эту информацию знаете где?

– Знаю. Хорошо, что не предложили ее засунуть… И на этом спасибо.

– Прекратите! – возмутилась Ираида Самсоновна. – В конце концов, это неприлично.

– Теперь мы займемся вами, – Осташевский задержал на ней пристальный взгляд и задал первый вопрос: – Расскажите мне о ваших отношениях с Шимаханским.

– У нас не было отношений. Он – наш клиент.

– Не вы ли купили у него консольный столик семнадцатого века и черный резной буфет?

– Мама… – Надежда удивленно посмотрела на мать.

– Я говорила тебе, что для моей коллекции не хватает свободного места, и я купила буфет. Его должны привезти из Нижнего Новгорода на этой неделе.

– Ты купила его у Шимаханского? Но как ты могла?

– А что в этом такого? Он показал фотографию и сертификат, я заплатила.

– Плакали ваши денежки, – проговорил Осташевский. – В Нижнем Новгороде накрыли столярную мастерскую, которая штамповала подделки. Ваш черный резной буфет арестован.