Взволнованный этой сценой, я не спал уже до утра. Я не хотел вспоминать о происшествии, только Ломов угрожающе и свирепо поглядывал на старика, поднявшего ночную тревогу.

С того времени я стал замечать, что между фельдшером, служителем Антонычем, также бывшим каторжанином, и моим соседом Ломовым существует какая-то связь, что-то общее; они часто шептались, удаляясь от других, и со дня выезда доктора какая-то тяжёлая атмосфера нависла над больницей…

На ужин принесена была больным размазня из манной каши, а для меня Антоныч принёс молока. За всеми моими движениями следил пронзающий взор Ломова. Мне казалось, что он желает позаимствовать у меня молока. В это время скрипнула дверь… Слышны были лёгкие и быстрые шаги по полу… Раздался радостный лай… Это Суанго, пользуясь незапертой дверью, бросился в палату и вскочил на мою кровать, выталкивая из рук мисочку с молоком. Каскад белых капель обрызгал меня и мою постель… А Суанго, находившийся в моих объятиях, радостно скулил и лизал мне лицо, шею и руки и с жадностью выпил оставшееся в миске молоко.

Возвратившийся Антоныч схватил Суанго за шею и, ударяя кулаком по голове, выбросил его за дверь, где, поддав ногой, сбросил с лестницы. Слышно было только жалостное вытьё нашего любимца…

Я погнался было за служителем, но, по слабости сил, упал на средине палаты, и меня уложили в постель. На другой день после этого события возвратился доктор Борисов, на вопрос которого о причине ухудшения моей болезни я только мог с глубоким вздохом ответить — Суанго!

— Ах! — вздохнул доктор, — кто же вам сообщил?

— Неужели опять Неустроев? — прервал я доктора, волнуясь.

— Где там! Неустроев сдержал своё слово…

— Ну, так что же случилось?..

— Суанго после моего отъезда… перестал жить, — сказал добрый доктор Борисов, не желая из деликатности и моей привязанности к Суанго выразиться — сдох.

А старик-старовер, подойдя к нам, своим мелодичным голосом произнес:

— Видите, господа, как чудесное провидение свыше, посредством немой твари, избавило от смерти правдивого человека.

Ломов приподнялся на постели, оперся на локоть и показал свои сжатые, мощные кулаки, как бы готовясь броситься на старика…

В то же время по полу палаты раздался стук сапог, подбитых гвоздями. Это вошёл служитель Антоныч. Увидав, что доктор Борисов, старовер и я мирно беседуем, он повернулся и исчез… Исчез из больницы, из города и окрестностей Омска; никто и никогда уже не слышал о больничном служителе Антоныче.

А между тем в городе, крепости и в больнице каторжан долго удерживался слух, что Антоныч, по уговору с фельдшером и Ломовым, намеревался меня отравить с целью воспользоваться тремя рублями. Очевидно, фельдшер снабдил его ядом… За отсутствием доктора, конечно, он выдал бы свидетельство, что — умер естественной смертью…

Но Суанго разрушил преступный план…» [Д. в восп., т. 1, с. 330–332]

В книге «Семь лет каторги», которая писалась Токаржеским уже после того, как он познакомился с «Бесами», «Дневником писателя», «Братьями Карамазовыми», автор, «обидевшись» за всех революционеров и поляков, довольно-таки враждебно писал о Достоевском, обвинил его в «шовинизме», ура-патриотизме и прочих смертных грехах.

Толль Феликс Густавович

(1823–1867)

Петрашевец, педагог, литератор, автор романа «Труд и капитал», книги «Сибирские очерки», «Настольного словаря для справок по всем отраслям знаний» (в 3-х т.). Преподавал русскую словесность в различных учебных заведениях, в том числе и в Главном инженерном училище (с 1848 г.). «Пятницы» М. В. Петрашевского посещал с 1845 г. Был убеждённым атеистом и на одном из собраний выступил с докладом о происхождении религии. В «Объяснениях и показаниях…» Достоевский отрицал своё знакомство с Толлем, однако ж тот, наоборот, показал, что не раз спорил с Достоевским по литературным вопросам. По окончательному приговору смертную казнь Толлю заменили двумя годами каторги. По дороге в Сибирь Достоевский и Толль встретились ещё раз в Тобольске.

После каторги Толль трудился на педагогическом и литературном поприще.

Толстая Александра Андреевна

(1816–1904)

Графиня, фрейлина; двоюродная тётка Л. Н. Толстого, с которым много лет состояла в переписке. Достоевский познакомился с ней незадолго до своей смерти, в январе 1881 г., как раз в период, когда между нею и Л. Толстым разгорелся спор о религии, и графиня посвятила автора «Братьев Карамазовых» в суть этого спора, показала письма племянника: «Я встретила Достоевского в первый раз на вечере у графини Комаровской. С Львом Николаевичем он никогда не видался, но как писатель и человек Лев Николаевич его страшно интересовал. Первый его вопрос был о нём:

— Можете ли вы мне истолковать его новое направление? Я вижу в этом что-то особенное и мне ещё непонятное…

Я призналась ему, что и для меня это ещё загадочно, и обещала Достоевскому передать последние письма Льва Николаевича, с тем, однако ж, чтобы он пришёл за ними сам. Он назначил мне день свидания, — и к этому дню я переписала для него эти письма, чтобы облегчить ему чтение неразборчивого почерка Льва Николаевича.

При появлении Достоевского я извинилась перед ним, что никого более не пригласила, из эгоизма, — желая провести с ним вечер с глаза на глаз. Этот очаровательный и единственный вечер навсегда запечатлелся в моей памяти; я слушала Достоевского с благоговением: он говорил, как истинный христианин, о судьбах России и всего мира; глаза его горели, и я чувствовала в нём пророка… Когда вопрос коснулся Льва Николаевича, он просил меня прочитать обещанные письма громко. Странно сказать, но мне было почти обидно передавать ему, великому мыслителю, такую путаницу и разбросанность в мыслях.

Вижу ещё теперь перед собой Достоевского, как он хватался за голову и отчаянным голосом повторял: “Не то, не то!..” Он не сочувствовал ни единой мысли Льва Николаевича; несмотря на то, забрал всё, что лежало писанное на столе: оригиналы и копии писем Льва. Из некоторых его слов я заключила, что в нём родилось желание оспаривать ложные мнения Льва Николаевича.

Я нисколько не жалею потерянных писем, но не могу утешиться, что намерение Достоевского осталось невыполненным: через пять дней после этого разговора Достоевского не стало…» [Д. в восп., т. 2, с. 463–464]

Известно одно письмо Достоевского к Толстой, и одно её письмо к писателю.

Толстая Софья Андреевна

(урожд. Бахметева, в первом браке Миллер, 1824–1892)

Графиня; жена поэта, прозаика и драматурга А. К. Толстого. Была хозяйкой литературного салона, высокообразованной женщиной (знала 14 языков), дружила с И. С. Тургеневым, И. А. Гончаровым, Вл. С. Соловьёвым и др. выдающимися деятелями эпохи, в том числе и с Достоевским, который познакомился с нею в конце 1870-х гг. А. Г. Достоевская вспоминала: