«Но всего чаще в годы 1879–1880 Фёдор Михайлович посещал вдову покойного поэта графа Алексея Толстого, графиню Софию Андреевну Толстую. Это была женщина громадного ума, очень образованная и начитанная. Беседы с ней были чрезвычайно приятны для Фёдора Михайловича, который всегда удивлялся способности графини проникать и отзываться на многие тонкости философской мысли, так редко доступной ком-либо из женщин. Но, кроме выдающегося ума, графиня С. А. Толстая обладала нежным, чутким сердцем, и я всю жизнь с глубокою благодарностью вспоминаю, как она сумела однажды порадовать моего мужа.

Как-то раз Фёдор Михайлович, говоря с графиней о Дрезденской картинной галерее, высказал, что, в живописи выше всего ставит Сикстинскую мадонну, и, между прочим, прибавил, что, к его огорчению, ему всё не удается привезти из-за границы хорошую большую фотографию с Мадонны, а здесь достать такую нельзя. <…> Прошло недели три после этого разговора, как в одно утро, когда Фёдор Михайлович ещё спал, приезжает к вам Вл. С. Соловьёв и привозит громадный картон, в котором была заделана великолепная фотография с Сикстинской мадонны в натуральную величину, но без персонажей, Мадонну окружающих.

Владимир Сергеевич, бывший большим другом графини Толстой, сообщил мне, что она списалась с своими дрезденскими знакомыми, те выслали ей эту фотографию, и графиня просит Фёдора Михайловича принять от неё картину “на добрую память”. <…> Фёдор Михайлович был тронут до глубины души её сердечным вниманием и в тот же день поехал благодарить её. Сколько раз в последний год жизни Фёдора Михайловича я заставала его стоящим перед этою великою картиною в таком глубоком умилении, что он не слышал, как я вошла, и, чтоб не нарушать его молитвенного настроения, я тихонько уходила из кабинета. Понятна моя сердечная признательность графине Толстой за то, что она своим подарком дала возможность моему мужу вынести пред ликом Мадонны несколько восторженных и глубоко прочувствованных впечатлений!..» [Достоевская, с. 378]

Сохранилось одно письмо Достоевского к Толстой от 13 июня 1880 г.

С мужем графини поэтом и прозаиком Алексеем Константиновичем Толстым (1817–1875) Достоевский был знаком ещё с 1860-х гг. и даже однажды (октябрь 1863 г.) после проигрыша на рулетке одолжил у него деньги взаймы, но особой близости между ними не возникло и встречи их носили случайный характер.

Толстой Лев Николаевич

(1828–1910)

Граф; писатель, автор повестей «Детство», «Отрочество», «Юность», «Казаки», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение», пьес «Плоды просвещения», «Власть тьмы», «Живой труп» и др. всемирно известных произведений. Графиня А. А. Толстая совершенно точно заметила в своих «Воспоминаниях» о Достоевском: «С Львом Николаевичем он никогда не видался, но как писатель и человек Лев Николаевич его страшно интересовал…» [Д. в восп., т. 2, с. 463] Ещё в письме от 15 апреля 1855 г. из Сибири Достоевский просил Е. И. Якушкина уведомить его «ради Бога», кто такой Л. Т. (так подписывался вначале Толстой), напечатавший «Отрочество» в «Современнике». И чуть позже в письме к А. Н. Майкову от 18 января 1856 г. писал: «Л. Т. мне очень нравится, но, по-моему мнению, много не напишет (впрочем, может быть я ошибаюсь)…» Достоевский, конечно, ошибся и впоследствии до конца жизни пристально следил за творчеством Толстого и, можно сказать, творчески соревновался с ним. Замыслив, к примеру, «Житие великого грешника» в конце 1860-х гг., он в подготовительных материалах сопоставляет его по объёму и замыслу с «Войной и миром», понимая, что с выходом этого романа масштабы в русской, да и мировой литературе изменились. Но, вместе с тем, Достоевский ясно понимал и отличие, «особость» своей стези в творчестве как раз в сравнении с Львом Толстым. О той же эпопее его он в письме к Н. Н. Страхову от 24 марта /5 апр./ 1870 г. писал: «Две строчки о Толстом, с которыми я не соглашаюсь вполне, это — когда Вы говорите, что Л. Толстой равен всему, что есть в нашей литературе великого. Это решительно невозможно сказать! Пушкин, Ломоносов — гении. Явиться с Арапом Петра Великого и с Белкиным — значит решительно появиться с гениальным новым словом, которого до тех пор совершенно не было нигде и никогда сказано. Явиться же с “Войной и миром” — значит явиться после этого нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошёл Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением, нового слова. По-моему, это очень важно…»

Л. Н. Толстой

В финале «Подростка» Достоевский отчётливее прояснил это своё суждение, «намекая», в первую очередь, на Толстого: «Если бы я был русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев моих из русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя. <…> Признаюсь, не желал бы я быть романистом героя из случайного семейства!

Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае — ещё дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться…»

Имя Толстого и названия его произведений бессчётное количество раз упоминаются в текстах Достоевского, к примеру, только разбору романа «Анна Каренина» он посвятил немало страниц в июльско-августовском выпуске ДП за 1877 г.

Толстой со своей стороны испытывал такой же «страшный» интерес к Достоевскому. Он высоко ценил многие его произведения, особенно «Записки из Мёртвого дома» и писал тому же Страхову 26 сентября 1880 г.: «На днях нездоровилось, и я читал “Мёртвый дом”. Я много забыл, перечитал и не знаю книги лучшей изо всей новой литературы, включая Пушкина. <…> Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю…» И Страхову же сразу после смерти Достоевского (письмо от 5—10 февраля 1881 г.) проникновенно написал-признался: «Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. <…> Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу.

На днях, до его смерти, я прочёл “Униженных и оскорблённых” и умилялся…» [Толстой, т. 63, с. 24, 43]

К сожалению, Достоевский так