открывала пасть, пережёвывала его, невидимый и сладкий. Чавкала под прилавком. Подходили ноги. Собачья морда тыкалась в колени. Руки брали хлеб, руки прятали.

Один из очереди побоялся идти к прилавку и тем выдал пса. Из ларька, как шипящая пена из кастрюли, вылезла продавщица. Пёс брызнул прочь. Проглотил последнюю сахарную слюну. Пробежался, подпрыгивая и взмахивая ушами, к новому доходному месту — к рынку. Дурной, добрый щенок — он, подлиза, приставал к каждому. Прохожие шарахались, фукали, топали. Кто-то кинул кусок. Пёс обнюхал — хватил. Не мясо, не кость, не хлеб. Еле пролезло.

Нажравшись наконец всякой дряни, он деловито почесал к дому. Выбежал к реке, делящей город на две стороны: тихую, которая была псу родной, и шумную, полную машин, куда он забегал лишь однажды. На набережной он освежил все фонари и пустился через небольшой парк. За парком был его дом — сухой закуток между монастырской стеной и сараем.

Ходов за стену было два: под деревянными воротцами со стороны реки и через главный проезд, где в будке всегда сидел чёрный человек. Под воротами теперь стояла лужа, и мочить тёплое пузо совсем не хотелось. Пес дал к сухому проходу. Быстрой струёй он протёк мимо охранника и, клацая по больничным тропинкам, потрусил к своему месту.

Пробегая через сквер, пёс увидел девочку. В больничном парке она появилась недавно, но он никогда не решался подбежать к ней, потому что боялся так, как не боялся ни одного человека. Теперь девочка стояла на его пути, и пёс тоже встал, прижавши уши. Она потянула навстречу руку. Пёс отступил, не понимая, что с ним и почему инстинкты тянут его назад. Он зарычал, ощетинился. Когда девочка подошла, в собачьем мозгу было пусто. Только жар, только холод — он погиб. Пёс покорно опустил шею и слизал с босых ног девочки прелые листья.

— У вас не должно быть никаких переживаний по поводу наркоза. Это просто глубокий сон. Я надену на него маску, Коля сделает шесть-семь вдохов и заснёт.

Руднев успокаивал родителей маленького Коли, который поступил в хирургию с дикими болями в животе. Родители слышали в его словах лишь предательскую ровность. Они были научены, они не верили. Терапевт в поликлинике был так же спокойно любезен к ним и в течение пары месяцев с дежурным заклятием «скоро пройдёт» выписывал умирающему ребёнку ферменты.

— А если что-нибудь…

— Если что-нибудь пойдёт не так, я это исправлю. За все осложнения во время операции отвечаю я. Но их не будет, потому что я их не допущу.

— А когда?..

— После того как хирурги закончат, я отключу наркоз. Коля задышит чистым воздухом и проснётся. Чтобы полностью прийти в себя, некоторое время он побудет в реанимации, а потом вы сможете его навестить.

Сделав поперечный разрез на вздувшемся, напряжённом животе, Заза вытащил на свет петли тонкого кишечника. Пока он перебирал кишки и искал причину непроходимости, ассистирующий хирург крючками растягивал рану. Ревизия правой подвздошной области подтвердила инвагинацию. Кишечник пятимесячного Коли сложился наподобие подзорной трубы: тонкая кишка вошла в просвет толстой и вызвала закупорку.

Заза нащупал узел и принялся его выправлять.

— Здорово отекло! — заворчал второй хирург. — Помочь?

— Пусть вон Машка поможет, — ответил Заза. — Тут всё равно что колготки распутывать. Лучше тебя справится! Да, Маш?

Маша спряталась за спину Руднева. Илья расправил плечи.

— Нормально… — Заза осмотрел поражённый участок. Коле повезло, отёк не успел развиться в некроз, и резекция была не нужна. — Проинтубируем кишочки, и хватит с него.

Через новый прокол Заза вывел наружу живота аппендикс, срезал с него верхушку и ввёл в этот срез дренажную трубку.

— Чего-то жрать хочу, — сказал он, протаскивая трубку внутри вспухшей лиловой петли. — Машка, а пойдём сегодня в ресторан? Ну это если Илюха Сергеич не против.

Ломание Зазы, его известные приёмчики никогда не раздражали Руднева, но сейчас ему вдруг стало противно. Он устыдился, будто бы сам произнёс всю эту пошлятину. Маша держалась отчуждённо, показывая своим видом, что обязательно передаст слова Зазы какой-то другой Маше.

— А почему он должен быть против? — спросил о себе Руднев. — У Маши сегодня дежурства нет.

Наступило неприятное молчание. Маша вновь ушла из виду. Руднев поморщился от острого смущения за свои слова. Он не говорил ничего похабного, как говорил до того Заза, но стыд не покидал, и причина его была куда более веская: вместо того чтобы вступиться за Машу, Илья стал оправдываться сам.

— Тогда скорей соглашайся! А, Машка? Идём?

— А пойдёмте! — сказала Маша. — Только куда я скажу!

— Вот и славненько, — протянул Заза и, спрятав кишки, начал шить раздавшуюся рану.

Дыру в окне залепили плёнкой. Менять иссохшие рамы на пластиковые запрещал закон о защите объектов культурного наследия. Палаты тысячелетнего монастыря, в которых располагалось детское отделение, разваливались на глазах. Реставрировать их никто не думал, все жили слухами о строительстве новой, современной больницы. Остеклением исторических зданий в городе занималась пара порядочных фирм, но их услуги стоили денег, а деньги у больницы исчезали ещё до своего появления. Поэтому о замене окон речи не шло, требовалось только вставить одно стекло. Заведующий отделением обещал это сделать в понедельник — в какой, правда, не уточнил. Ждали второй по счёту. Кто-то приволок обогреватель. Наверно, Максимов. В ординаторской он проводил времени больше других.

Маша сидела на диване, положив на обогреватель ладони. Когда вошёл Руднев, она упрямо держала на них свой взгляд.

— Маша, у тебя дел нет?

— Три минуты на кофе. — Маша поднялась, включила чайник.

— Пора переводить того мальчика в палату.

— Костю? Давно пора. Не знаю, чего ему у нас делать.

— Костя? Он сам так сказал? — переспросил Руднев.

— Да, сам.

— А что ещё?

— Ещё сказал, что не хочет иметь дела со слепыми бездушными сухарями.

Руднев цокнул языком. Как не вовремя она научилась так грубо шутить!

— Поговори с ним. Спроси, что он помнит.

— А вы чего?

— Он меня боится.

— Вас все боятся, Илья Сергеич.

— Это почему?

— Потому что вы злой. Рычите на всех. Ничего и никого не хотите замечать. Только этот мальчик вам и нужен.

— Маш, — Руднев почесал виски. — Ну, поговори? Вон, на… — Он протянул Маше модельку скорой помощи. — Дай ему. Пусть играет. Дай ему и спроси, пожалуйста, как звали его папу.

Илья вложил игрушку в холодную Машину руку. Маша сжала её и то ли с досадой, то ли с печалью взглянула на Илью.

— А может, вы сами его боитесь?

— Не мели чепухи. Всё. Шуруй давай!

— Сами шуруйте.

Он не заметил, как быстро она