Саша обнаружила стеклянный пол, который она тут же решила проверить на прочность, смело ударяя под собою пяткой. Потом она просила фотографировать её над бездной и все продолжала прыгать, замирая на снимках с веером тёмных волос и безумной улыбкой. Он оттащил её за руку и, не ослабляя хватки, провёл по краю площадки, точно вдоль борта парохода с волнующейся на волнах палубой.

— Вон там, ты видишь? Вон купол Сакре-Кёр, там мы живём, — сказал он липким голосом.

— Отсюда его видно даже лучше, чем с нашей мансарды.

Илья вытянул объектив и снял призрачный холм Монмартра, сменил фокус, прицелился снова. И опять храм вышел размыто, как тающий над морем мираж.

— Долго ты? — спросила Саша, дёргая ремень фотоаппарата, отводя взгляд и всем своим видом показывая, что ей тут скучно и пора идти выше.

И они поднялись выше, и платформа следующего этажа показалась Илье ещё мягче. Он всматривался в просветы конструкций и крепче сжимал ладонь жены. В очереди к лифту он признался, что хочет остаться.

— Неужели мы зря купили билеты на самый верх?!

— Иди одна. Я подожду тебя здесь.

— Брось! Это не страшно.

— Я не боюсь. Давай скажу тебе это ещё раз. Не боюсь. Сходи одна, сделай пару фото, — он снял с шеи и отдал ей фотоаппарат. Саша, поцеловав воздух перед остолбеневшим мужем, исчезла в очереди на подъём.

Илья вернулся к лестнице, подальше от решётки, и стал дожидаться. Он присел на холодную балку, покрытую множеством клёпок, и закрыл глаза. Слышно было, как скребут и лязгают по металлу подошвы и чужие голоса шаркают мимо, повисают рядом вдохновлённые вздохи и цоканье и летит чей-то визгливый подгоняющий крик, он слышал щелчки затворов, хруст лифтовых канатов и прочие-прочие звуки, напоминающие ему кишение раков в чугунном котелке. Подул прохладный ветер, и Илья его тоже услышал. Ему показалось, что башня качнулась и не может вернуться в вертикаль. И только Илья собирался упасть на колено, как перед веками вспыхнул свет. Он открыл глаза и, очнувшись от вспышки, увидел перед собой объектив камеры и Сашину улыбку за ним.

— Какой ты бледный, — сказала она, рассматривая снимок.

Саша показала фото, на котором он увидел своё смятение и страх.

— Гадость, а не рожа. Удали.

— Давай попросим кого-нибудь нас сфотографировать? Excusez… Excusez-moi! — Саша вручила фотоаппарат молодому и загорелому мужчине в шортах, который, конечно, был американец и не понимал её любезной болтовни. — Ну, обними меня? Encore une fois s’il vous plaît![1] Ты что такой грустный? Давай поцелуемся?.. Une fois! Merci beaucoup![2]

Она вернула камеру и промотала снимки.

— Ничего не видно! Где мы стоим? Как будто в гараже…

— Главное, мы знаем, что это наша фотография на Эйфелевой башне.

Саша кивнула.

— Ты не замёрзла тут? Я думаю, пойдёт дождь. Нам надо удирать.

На мосту Йена они шли спинами вперёд и любовались, как мерцает стрела Эйфелевой башни. Дождь начался, как только они перешли на другой берег и спустились к набережной. Вода хлынула с шумом, по-военному грозно. Музыка на паромах стихла, уличные торгаши свернули товар, толпа потянулась к метро. Кроме них, смотрящих в шипящее масло реки, на набережной оставался ещё один старик, бездомный или сумасшедший, под тяжестью дождя его дряхлая фигура вросла в тротуар. Старик промакивал газетой шею и лоб, бумага таяла и липла к коже.

— Какая пошлость! — засмеялась она. — Вино, башня… теперь этот ливень. Будто в слащавом кино. Какая пошлость… Мы обязательно должны поцеловаться!

— Тогда только так!

Он проник рукой под её волосы, страстно притянул к себе и поцеловал так же нарочито страстно.

— Ну? — спросил он.

— Хочу ещё.

Илья поцеловал ещё и увидел, как она ослабла в его нелепых объятиях и снова тянется к губам. И вмиг он сам поверил в свой поцелуй, они прижались друг другу крепче, так что промокшая одежда тут же согрелась и приятно жгла от груди до живота.

— Вот так-то, — прошептала она, не открывая глаз.

Он заболел первым. Попросил её купить в аптеке лекарство от горла. Было раннее утро, привычно гадкое. Саша отказалась выбираться из дому, пока не наметится солнце. Написала ему на бумаге какую-то фразу на французском. В аптеке он отдал записку, его что-то спросили, он что-то пожал плечами. Фармацевт покачал головой. Илья убрал записку в карман.

— Горж, горж[3], — сказал он, потирая кадык. — Гексэтидин. Или прополоскать что-нибудь дайте.

Продавец что-то пролепетал и развёл руки.

— Жо сви медсэн! — прохрипел Илья, полагая, что дело в рецепте. — Горж, горж.

Ему выдали пакет с лекарством, за который он заплатил пять евро. На пороге аптеки Илья раскрыл пакет, пошелестел блистером с гомеопатическими таблетками и выкинул купленное в урну. Он решил идти в магазин, взять для полоскания соды и соли.

На пороге магазина его тихо окликнул чернокожий подросток, одетый в нечто безразмерное, точно посаженный в стог мокрых тряпок. Над тряпками вертелась лёгкая голова с огромными ушами. Илья припомнил, эти уши он уже видел раньше. Но где? Такие уши… Он не мог их забыть. Илья кивнул подростку, и вместе они прошли через двор и тесный сквер, потом вывернули в захламлённый коридор улицы и зашли в комиссионную лавку. В лавке дежурил продавец, который и головы не повернул на вошедших. Прикрыв входную дверь, подросток исчез в подсобке за шторкой стеклянных бусин и явился обратно, когда перезвон уже стал затихать. Его лицо за короткий миг отсутствия сделалось тревожным, глаза не моргали. Он подошёл вплотную к Илье и сунул ему в ладонь пакетик.

— Сколько? — спросил Илья в огромное ухо.

— Vingt euros![4]

Илья отдал деньги и ухмыльнулся.

— Странный город… Спрей для горла не продали, а траву — пожалуйста.

Парень, не понимая языка, выпрямился, оскалился, задышал, надувая себя, как шар. Илья больше не мог смотреть на него без смеха, а тот только крепче злился. Испуганный взгляд его окоченел. Он начал выталкивать Илью на улицу и размахивать перед собой руками.

— Уймись ты! Мне нужно купить зонт. Зонтик, блядь. Параплюи! — сказал Илья. Он положил на прилавок пять евро и снял с вешалки зонт. Продавец едва заметно дёрнул носом.

— Как тебя зовут? Comment t’appelles-tu? — спросил Илья, так и не сдвинувшись с места.

В ответ ему прилетел рой жужжащих слов, среди которых он услышал лишь одно, напоминающее имя.

— Юго?

— Юго!

— Слушай, Юго, — сказал Илья. — А ведь я тебя узнал! У меня есть к тебе дело.

Он отсчитал ещё тридцать евро и протянул их новому знакомому.

— Что