Окружающий мир стремительно сузился до размеров бурого стебелька с прилепившейся к нему сухой букашкой. Потом исчезла даже эта последняя соломинка, за которую меркнущее сознание убитого готово было цепляться целую вечность, лишь бы не сталкиваться с тем всепоглощающим мраком, который стоял за видимостью света. Потом…

Ну, это каждый узнает в свой час, лучше заранее туда не заглядывать.

Той самой лихой ночкой, когда Петр с Элькой мечтали выбраться из подземелья наверх, Роман стремился как раз в прямо противоположном направлении – вниз, подальше и поскорей с крыши, откуда он отправил своего спутника в свободный полет, завершившийся весьма принужденным падением.

От Кости, который без конца тискал рукоять пистолета в кармане, наверняка мысленно примеряя его к Роману, остался на память только короткий удаляющийся вопль. На очень недолгую память, потому что крик этот хотелось поскорее забыть, как и последующий звук, напоминающий сочный хлопок разбившегося вдребезги арбуза. Роман отметил все это краем уха, не прислушиваясь специально. Он также не стал провожать Костю прощальным взглядом, ибо не испытывал ни малейшего кровожадного желания полюбоваться делом рук своих. Как говорят американцы, ничего личного – только бизнес.

Добежав до дальней башенки лифтового механизма, Роман эффектно выбил ногой фанерную заслонку, которой было заколочено окошко, проворно юркнул вниз и, пересчитав ступеньки узкого трапа, уткнулся в решетку, преграждавшую выход в подъезд. Первобытный инстинкт толкал его бесноваться, подобно обезьяне в клетке, но разум гомо сапиенса заставил сначала повнимательнее присмотреться к преграде, и от вдумчивого подхода получилось гораздо больше толку. Прутья решетки в одном месте оказались слегка разогнутыми местной шпаной, так что Роман, сбросив пальто, попросту просочился сквозь перегородку.

Его пеший слалом по ступеням был столь стремительным, что двери, перила и окна слились в одну сплошную круговерть, а когда в поле зрения Романа возникли ряды почтовых ящиков на первом этаже, он даже слегка подивился своей прыти.

Возле оставшегося в стороне подъезда, куда он вошел несколько часов назад с невинным желанием навестить бывшую секретаршу, торчал канареечный «уазик», хрипели грозовыми разрядами рации, звучали оживленные милицейские голоса, отсвечивала синюшными проблесками мигалка реанимационного микроавтобуса. Увидев всю эту суматоху издали, беглец испытал такое острое чувство свободы, что обрел легкость воздушного змея, подхваченного восходящим потоком.

Свернув за угол, он невольно ускорил шаг, размашисто перепрыгивая лужи, чернеющие на пути. Подмывало вообще припуститься бегом, но Роман сдерживался, понимая, что излишняя торопливость может завести его вовсе не туда, куда он стремился всей душой.

Голосуя на пустынном ночном проспекте, он внимательно вглядывался в приближающиеся автомобили, выбрасывая руку только перед теми, которые были поплоше. Шесть машин промчалось мимо, равнодушно шелестя шинами по мокрому асфальту. Седьмая отреагировала на призывно поднятую руку.

Интерес к попутчику проявил оранжевый «москвичок», увенчанный багажником.

– В аэропорт, – буркнул он, просунув голову внутрь.

Мужик, излишне седой для своей хипповой джинсовой куртки, визуально оценил его пристойный внешний вид, задумчиво поскреб подбородок и откликнулся с напускным равнодушием:

– Двести пятьдесят.

– Двести, – возразил Роман. В карманах его добротного пальто было пусто, но он не мог отказать себе в удовольствии поторговаться.

– Ладно, садись, – буркнул устаревший хиппарь. Движок «Москвича» работал с перебоями, как у самолета, готовящегося к вынужденной посадке, а когда водитель закурил в придачу какую-то дымную гадость, сходство с аварийной ситуацией усилилось вдвойне.

Хиппарь, распустив седину по поднятому воротнику куртки, слушал радио «Ностальжи» – с таким проникновенным видом, словно диктор должен был вот-вот провозгласить возвращение эры шестидесятых. Внимание Романа привлекли бравурные звуки «Марсельезы», сменившиеся причитаниями нескольких высоких голосов: «лав…лав…лав…»

– Заладили, как певчие на похоронах, – высказался он неодобрительным тоном.

– Между прочим, битлы! – обиделся седовласый хиппарь.

– Еще не все передохли? – Роман разочарованно прищелкнул языком и скорее приказал, чем попросил: – Выключи эту муть! Какая сейчас, на хрен, любовь? Сказочка для нищих старперов!

Водитель состроил оскорбленную физиономию интеллигента, которого попрекнули в трамвае ношением очков, но к рекомендации пассажира прислушался, заглушил свою ностальгическую волну.

Одержав первую маленькую победу, Роман некоторое время отмалчивался, изредка косясь на соседа. Ему еще никогда не доводилось кидать дорожных калымщиков, и он чувствовал себя не слишком уверенно, хотя вряд ли это было труднее, чем душить людей подушкой или сталкивать их с крыши.

«А ведь я убийца, – внезапно осознал Роман. – Самый настоящий убийца». Покопавшись в противоречивых чувствах, обуревавших его, он с удивлением обнаружил, что самое сильное среди них – самодовольство, затем следует ощущение собственного всемогущества, и лишь в самом конце списка копошатся всякие там запоздалые сожаления и угрызения совести, робкие, как прикосновения коготков котенка. Совсем не больно, даже немножечко приятно.

Каждый из двоих убитых являлся для него одновременно Стингером и круглоголовым крепышом, избившим его в подъезде. Уничтожив людей, вставших у него на пути, Роман избавился от постоянного страха, который испытывал перед агрессивностью окружающего мира. Он почти не узнавал себя самого, и такой, почти незнакомый, непредсказуемый, нравился себе гораздо больше.

– Остановишься на седьмом километре, – повелительно сказал Роман, когда «Москвич» выхватил лучами фар развилку, с которой начиналась трасса в аэропорт.

Собственный голос тоже показался неузнаваемым и тоже устраивал Романа больше, чем тот, которым он разговаривал с людьми раньше.

Руку он сунул в карман пальто, да там и придержал, оставляя спутнику самый широкий простор для воображения: бумажник ли там находится или что-нибудь поувесистее. Как и следовало ожидать, тот заметно поднапрягся. Взгляд, которым он вглядывался в километровые столбики на разделительной полосе, стал тревожным, словно у гуляки, заблудившегося на ночном кладбище. Роман усмехнулся. Оказалось, что внушать окружающим страх гораздо легче и увлекательнее, чем симпатию.

– Прическу сменить не пора? – спросил он с вызовом. – Или денег на парикмахерскую не хватает?

– Это мое личное дело! – запала хиппаря не хватило на всю реплику: когда дошло до «дела», голос его уже был совершенно упавшим. Как говорится, начал за здравие, а закончил за упокой.

Роман засмеялся, регулируя тембр таким образом, чтобы звучание получилось зловещим. Это удалось ему настолько, что пожилой битломан задергал шеей, как бы пытаясь утопить свои седые патлы за поднятым воротником.