— Ты смогла бы узнать тех людей, госпожа?

Элэйс сердито взглянула на него.

— Нет. Было темно, и все произошло слишком внезапно.

— У тебя что-нибудь пропало?

Она замялась и неумело солгала:

— Ничего ценного. Я уже знаю, что тревогу подняла Альзетта Бешер. Слышала, как она хвасталась, хотя, убей, не понимаю, кто ее ко мне допустил. Почему не Риксенда со мной сидела или еще кто-то из моих служанок?

— Так распорядилась госпожа Ориана. Она лично заботилась о тебе.

— Никого не удивила подобная заботливость? — усмехнулась Элэйс: это было совершенно не похоже на Ориану. — Моя сестра довольно неопытна в этом… искусстве.

Франсуа кивнул.

— Но она проявила большую настойчивость, госпожа.

Элэйс покачала головой. В голове промелькнуло полустершееся воспоминание: она заперта в каком-то заброшенном тесном помещении, пропахшем мочой и скотиной. Воспоминание не давалось в руки, ускользало.

Она заставила себя вернуться к делам сегодняшним.

— Отец, вероятно, отбыл в Монпелье, Франсуа?

Он кивнул.

— Два дня назад, госпожа.

— Так сегодня уже среда! — ахнула Элэйс.

Два дня потеряно. Она нахмурилась.

— Франсуа, отец перед отъездом не спрашивал, почему я не пришла пожелать ему доброго пути?

— Спрашивал, госпожа, но… он не позволил мне тебя разбудить.

«Непонятно».

— А мой муж? Разве Гильом так и не вернулся к себе?

— Я полагаю, госпожа, что Гильом дю Мас допоздна задержался в кузнице, а потом вместе с виконтом посетил службу, благословлявшую их в дорогу. Мне кажется, он был так же удивлен твоим отсутствием, как кастелян Пеллетье, и к тому же…

Он замялся.

— Договаривай. Скажи, что у тебя на уме, Франсуа. Я не стану на тебя сердиться.

— С твоего позволения, госпожа, мне думается, шевалье дю Мас не хотел обнаруживать перед твоим отцом, что не знает, где ты.

Элэйс тут же сообразила, что Франсуа прав. Отношения между ее отцом и мужем были сейчас еще хуже, чем обычно. Элэйс поджала губы. Ей не хотелось подтверждать предположения слуги.

— Но ведь они очень рисковали, — пробормотала она, возвращаясь мыслями к нападению. — Учинить разбой посреди замка — само по себе безумие. Но в довершение всего попытка захватить меня в плен… да как же они рассчитывали уйти?

Она осеклась, только теперь осознав смысл своих слов.

— Все были очень заняты, госпожа. Даже часовых не выставили. И заперли только Западные ворота, а Восточные всю ночь оставались открытыми. Двое мужчин без труда могли протащить тебя, поддерживая на ногах, если только закрыли ваше лицо и одежду. В ту ночь здесь было много дам… то есть женщин… в таком виде…

Элэйс скрыла улыбку.

— Благодарю, Франсуа. Я поняла, что ты хочешь сказать.

Улыбка тут же погасла. Следовало все обдумать, решить, что делать дальше. Впервые в жизни она испытывала такое замешательство. А то, что происшедшее оставалось для нее тайной, только поддерживало ее опасения.

«Трудно бороться против безликого врага».

— Хорошо бы стало известно, что я ничего не помню о нападении, — помолчав, заговорила она. — Тогда, если нападавшие до сих пор в Шато, они не будут видеть во мне угрозу.

Ей вдруг стало страшно одной возвращаться через двор. Да и спать под надзором сестрицыной служанки не хотелось. Элэйс не сомневалась, что та станет шпионить за ней и обо всем доносить Ориане.

— Я останусь здесь до утра, — объявила она.

К ее изумлению, Франсуа пришел в ужас.

— Но, госпожа, не приличествует тебе…

— Прости, что выгоняю тебя из постели, — сказала она, смягчая приказ улыбкой, — но я предпочитаю спать в одиночестве.

Его лицо уже снова было бесстрастным и невыразительным.

— Но я буду благодарна, если ты, Франсуа, на всякий случай устроишься где-нибудь поблизости.

Он не ответил на улыбку.

— Как тебе будет угодно, госпожа.

Элэйс пристально взглянула на него и решила, что не стоит придавать так много значения странному поведению слуги. Она попросила его зажечь светильник и отпустила.

Едва Франсуа ушел, как Элэйс свернулась клубочком посреди отцовской кровати. Ее заново настигла боль одиночества. И Гильом уехал! Она пыталась нарисовать в памяти лицо мужа, его глаза, линию подбородка, но картина расплывалась, исчезала. Элэйс понимала: ей мешает обида. Снова и снова она напоминала себе, что Гильом всего лишь выполняет свой рыцарский долг. Он не сделал ничего дурного. Напротив, поступил вполне достойно. Перед столь важным предприятием долг велит думать о сюзерене, а не о жене. Но сколько ни уговаривала себя Элэйс, голос обиды не смолкал у нее в голове. Разум ничего не мог поделать с чувствами. Гильом подвел ее как раз тогда, когда ей так нужна была его защита. Это было несправедливо, но она винила мужа.

Если бы он на рассвете заметил, что ее нет, нападавших могли успеть задержать.

И отец не уехал бы в обиде на нее.

На заброшенной ферме под Аньяном, на плодородном участке равнины к западу от Монпелье собрались вместе с пожилым Совершенным восемь добрых христиан. Они забились в угол, завешенный старой упряжью для волов и мулов.

Один из мужчин был тяжело ранен. На месте лица виднелись кости, чуть прикрытые клочьями серой и розовой плоти. Удар, раздробивший и скулу, выбил глаз из глазницы. Вокруг зияющей дыры запеклась кровь. Остальные отказались бросить друга, когда дом, где они собрались на моление, был окружен отколовшимся от основного войска отрядом французских солдат, и унесли его с собой.

Однако раненый замедлял их бегство и сводил на нет преимущество, которое давало им знание местности. Весь этот день крестоносцы травили их, как диких зверей, и с наступлением темноты загнали в ловушку. Катары слышали перекличку солдат во дворе и треск разгорающегося хвороста. Там складывали костер.

Совершенный понимал — это конец. От этих людей, подстрекаемых ненавистью, жадностью и невежеством, нечего ждать пощады. Никогда еще в христианских землях не бесчинствовали подобные полчища. Совершенный не поверил бы рассказам, если бы не видел собственными глазами. Он долго продвигался к югу рядом с ними, держась в стороне от Воинства. Видел он и большие баржи, сплавлявшиеся вниз по Роне и груженные не только припасами и вооружением, но окованными железом сундуками, в коих заключались святые реликвии для благословения похода. Над Воинством стояло огромное облако пыли, вздымаемой тысячами ног и копыт.

Горожане и селяне запирали ворота и выглядывали из-за частоколов, моля Господа, чтобы Воинство прошло мимо. Все больше рассказов о насилиях и жестокости крестоносцев расходилось по стране. Горели крестьянские дома, хозяева которых были виновны только в том, что не позволили солдатне разорять свою землю. Верующие катары, объявленные еретиками, были сожжены на костре в Пиларке. В Монтелимаре вся еврейская община, включая женщин и детей, была предана мечу, и окровавленные головы выставлены на шестах над городской стеной на корм стервятникам.