Лесовик же погрозил мне кулачком, сплюнул и, перекатываясь, уполз в бузину, что пышным облаком цвела в стороне от тропы. То, что время цветения давно прошло, явно дивные кустарники не тревожило, видать, в лесу этом чародейском, где ландыши цвели рядом со спелой земляникой, можно было встретить разные чудесинки. Вспомнилось, как попала на Ту Сторону в первый раз, когда Василиса меня испытывала, и вот тогда больно уж дивно показалось мне смешение времен — ягоды рядом с лютиками, первоцветы рядом с цветущим вереском. Сейчас привычно все то гляделось, не вызывало изумления.

Гоня лишь вздохнула устало, явно надоело ей следить за каждым моим шагом, чтобы уберечь от бед. А Иван меня нежно по щеке погладил, улыбнулся, и отчего-то легко и хорошо стало на душе.

— Берендеи — не оборотни в привычном понимании, чародеи это лесные. И не любят они незваных гостей. А мы в их лес без спроса явились да без приглашения. — Гоня все еще хмуро оглядывалась.

— Думаешь, не пропустят нас? — обеспокоенно спросил Иван.

— Думаю, намаемся, — уклончиво ответила Гоня.

И тут шелест, шорох по лесу пошел, птицы всполошенно загалдели, словно их что-то напугало. Треск поломанных ветвей — будто ломился кто через чащу, затряслись папоротники, разросшиеся под сосняком, — высоченные, мне почти по грудь они были.

И вот вывалился из зарослей огромный лохматый человек, в льняной рубахе и серых холщовых штанах, в онучах простецких, но не был он человеком, поняла я, присмотревшись. Заросшее густой бурой шерстью, с когтистыми лапами и медвежьей мордой, чудище это взревело и, если бы я не спряталась с визгом за Ивана, схватило бы меня!

Царевич наш после того, как двоедушником стал, тоже жутко гляделся. Да и рыкнуть мог и взвыть погромче колдуна, что из лесу к нам вышел.

Я спряталась в зарослях бузины, а царевич и берендей в схватке дикой сошлись — слышны были рев их дикий, треск ломаемых сучьев, топот и грохот, словно деревья огромные падают, сваленные чудищами, кружащими на поляне.

Гоня рядом притаилась, в подол моей рубахи вцепилась, и я, слыша ее дыхание, успокоилась, да и на поляне утихали звуки — рычание глуше стало, уже не падали стволы. Мысли о том, что берендей победителем из схватки мог выйти, я не допускала, слишком верила в царевича да в его силу двоедушника, ведь были эти существа непобедимыми, просыпалась в проклятом человеке в мгновение опасности невиданная мощь, и превращался он в чудище страшное.

Да и не был больше Иван человеком — тот, кто второй душой обзавелся, оборотнем, зверем становился.

Об одном я волновалась — чтобы нас с Гоней он не зашиб ненароком, потому, как только тишина опустилась на поляну, выскочила я из бузины да и бросилась туда, где берендей с Иваном бились.

Медведь уже человеком стал, сидел под сосной, и на лице его расцветали синяки да ссадины алели, из рассеченной губы кровь капала на рубаху изорванную, а вокруг поваленных деревьев видимо-невидимо, трава вытоптана, земля взрыта.

А у уцелевшей старой сосны стоит Иван — оскаленный, дикий, глаза горят бедовой зеленью проклятой, клыки — еще больше, чем были, грудь его ходуном ходит, а от зловонного дыхания травы вянут и пеплом осыпаются, смолой растекаются, и дымка дрожит над поляной — седая, мглистая, словно это дымок от костров вьется.

— Ваня! — Я к чудищу метнулась, и хоть было мне жутко да страшно, а обняла его со спины, ладони легли на плечи, оглаживая. — Ваня, Ванечка, милый, все кончено, вернись ко мне, Ванечка… Это я, Аленка!

Сердце в его груди — как молот на наковальне. Услышит ли? Вернется ли ко мне? Победит ли своего зверя?

Обернулся, оттолкнув. Смотрит злобно, дыхание со свистом изо рта парком вырывается — хотя лето и солнышко парит еще, а вокруг Ивана мороз трещит, иней по коже его идет узорами льдистыми. Это Навь вцепилась в него проклятая! Слюна бешеная каплет, и куда падет она, зловонная, там пылью все и осыпается.

Капнуло мне на руку — будто олово расплавленное, железо каленое, — тут же и волдырь вздулся, а я вскрикнула жалобно, и слезы от боли брызнули.

И вот когда услышал Иван мой крик, в тот же миг и очнулся. Глаза человеческие стали, когти втянулись, клыки исчезли…

— Прости, — шепчет.

А лес волшебный вокруг шумит приветственно да весело, и нет больше жути, нет страха, и зелень не гиблая вокруг, не болотистая, а по-весеннему малахитовая, и ягодами сладко так пахнет, как в обычном лесу.

Я молча улыбнулась Ивану — мол, хорошо все, не сержусь. А он нахмурился, глядит на мою руку, видно, что переживает.

— Айда к кострам нашим, — поднялся с земли медведь-оборотень, — угощу вас медовухой, ягодником, кашей да пирогами. Силен ты, чудо-юдо, сильнее меня, а я вожак племени берендеев, прежде в этом лесу никого не бывало, кто победить меня бы смог. Будьте же гостями у костра моего, в избе моей, берлоге медвежьей.

Иван земной поклон сделал, взял меня за руку, и ладонь его была горячая, родная. Улыбнулась я и пошла рядом с ним в глубь чащи, вслед за колдуном.

Огни зеленые в воздухе вспыхнули, дивными звездами на папоротники осыпались, и заискрились травы, заиграли изумрудно-золотыми бликами, а земляника заблестела рубинами, черника агатом показалась дивным.

Лес волшебный раскрывался перед нами, словно чудесная сказочная шкатулка с самоцветами, раскрывался и показывал все свои тайны и чары. Дивно, хорошо, радостно на душе было, усилился запах костров и мясной похлебки, защебетали птахи лесные, приветствуя гостей леса берендеева.

Костры — выше человека — ярко горели на огромных еланях, освещая сгустившуюся тьму. А она черной смолою растекалась по травам, наползая из оврагов. И казалось, что с тьмою вместе приходят в лес жути всякие, страхолюдины да чудища. Я на Ивана глянула — рогатый да лохматый, под стать берендею, что вел нас к кострам, он был страшнее любого порождения Нави, только вот отчего-то не пугал он меня больше, а поначалу и спать боялась — вдруг как вторая душа верх возьмет, да и превратится царевич в зверя лютого?..

Меж тем берендеи нас встретили приветливо — провели к возвышению, что из бревен поставлено было посреди поляны, неподалеку от самого большого костра, но искры оттуда до нас не долетали, хотя жаром все дышало и согревало. Настоем трав диких поили нас с царевичем, слышна была там мелисса, мята, кислинка ягод — клюквы да брусники, а еще отчетливо ощущалась сладость меда.

Успокаивалась я, отогревалась.

Вот что удивительно — женщин на елани не было, одни парни да старики. Все в льняных рубахах, простых штанах, дохах заячьих, онучах, все с отросшими ниже плеч волосами, схваченными тесемками алыми, взгляды у всех дикие, настороженные, как у зверей лесных. Все делом заняты — кто кострами, кто косулю потрошит, кто воду таскает, а чуть дальше, среди березовой рощи, раскинувшейся возле речки, видны землянки под дерновыми крышами, за травой высокой почти не видать ничего.

— Куда ваш путь лежит? — Давешний знакомец, с которым дрался Иван, сел на поваленное бревно рядом с нами, предложив царевичу медовухи. Тот принюхался, совсем как зверь, и лишь потом сделал первый небольшой глоток. За ним последовали два больших, и я недовольно нахмурилась. Он заметил мой взгляд и отставил чашу — видать, понимал, что хмелеть двоедушнику опасно. Никто не знает, какая вторая душа — вдруг при жизни была она злой да пакостной?