— Это еще почему? Здоровье не позволяет?

— Я слово дал.

— Какое слово? Кому?

— Уоту, брату твоему. Поклялся, что не убегу.

— Слово, значит? И что, будешь держать?

— Буду.

— Прям-таки будешь? Двумя руками?!

— Да хоть зубами! Сказал, буду, значит, буду.

— Ну ты и честный...

В слове «честный» я отчетливо услышал: «дурак». И знаете что? Хотите, верьте, хотите, нет, а Чамчай произнесла это с уважением. Вот тогда-то я окончательно уверился: передо мной женщина. Адьярайша, страшилище, но женщина. Только женщины умеют так, чтоб и «честный», и «дурак», и с уважением! Айталын, правда, еще не умеет. У нее если «дурак», значит, дурак, и ни капли уважения! С другой стороны, Чамчай постарше будет. Небось, повзрослеет Айталын, поживет с такими братьями, как мы с Нюргуном — тоже научится.

— Больных надо жалеть, — буркнула Чамчай. — Больных надо лечить. Даже если они и не желают лечиться... Я тебя отпускаю, честный. Освобождаю от слова. Так Уоту и скажу: я тебя отпустила. Ты ни о чем не просил, слово не нарушал. Я сама тебе велела: пошел вон! Могу повторить: пошел вон! Слышишь меня? Уезжай!

— Ага, я уеду, а Уот тебе как наподдаст!

— Уот? Мне? Думаешь, ты первый женишок, которого я выгнала? Бэкийэ Суорун — раз! Мэчюйэр Эртюк — два! Кырбыйа-боотур, Чабыргай-хан, Эсюктэй Суодуйа — три, четыре, пять! Этот, как его... Ытык Кыйбырдан — шесть! Да я только и делаю, что вас отсюда гоню! Уот вам шеи мылит, а я гоню, спасаю! Осточертело уже замуж за вас ходить! Ненави-и-и-ижу!

Я едва успел зажать уши, видя, как она набирает в грудь воздух. И все равно прорвалось даже сквозь заслон — ржавым ножом по железу. А еще обижается, когда ее Девкой-Визгуньей дразнят! Ф-фух, чуть опять не расширился...

Обождав, пока смолкнет эхо, я с большой осторожностью убрал ладони.

— Не уеду. Хоть насмерть меня завизжи, не уеду.

— Вон, — еле слышно прошептала Чамчай. — Убирайся...

— Я не тебе слово давал. Извини, я остаюсь.

Острые плечи Чамчай поникли. Длиннющие руки обвисли плетями, когти царапнули по полу. С визгом из Уотовой сестры будто вышел весь воздух, а на новый вдох сил не осталось. Я побагровел от стыда. Вроде, все правильно сказал, стыдиться нечего, а на сердце камень. Она, понимаешь, ради меня старалась, спасала, невестой назвалась, а я уперся, скотина неблагодарная, и не спасаюсь. Совсем как Зайчик на цепи — звон, лязг, а толку чуть.

Беда одна не ходит. Мой злополучный живот громко напомнил о себе, и я чуть слюной не захлебнулся.

— Слушай, Чамчай, у вас еда в доме найдется?

— Голодный, что ли?

— Как волк! Как целая стая!

Чамчай шмыгнула носом-пешней. Отвернулась:

— Найдется. Айда на кухню...

Она пошла впереди, помахивая дымным хвостом: указывала дорогу. Я двинулся следом. Хотя дорогу я и так знал: дома-то типовые.

— Еще копченый муксун[47] есть, — острый коготь Чамчай указал на обшарпанную, криво висевшую дверь, что вела в кладовку. — Возьми, обжора.

Я что? Я пошел и взял. Вернулся за стол и продолжил есть. Прислонившись к дверному косяку, Чамчай смотрела, как я ем. Ну, не знаю. Юрюн жующий да Юрюн глотающий — то еще зрелище! Правда, мама тоже любила смотреть, как ее мальчик кушает. Чамчай очень старалась хранить неподвижность, но для нее это было пыткой. Интересно, она и во сне крутится-вертится? Хозяйничала Уотова сестра отменно: на кухне прибралась — я и не заметил, когда. Стол накрыла так быстро, что я ее чуть не пришиб. Юрюн-слабак понимал: хозяйка хлопочет, добра гостю хочет. А Юрюн-боотур ничего понимать не желал. Тварь! Когти! Мелькает? Угрожает. Плохая, кэр-буу! Как дам!..

Вот и дал без лишних разговоров.

Только скорость Чамчай и спасла. Увернулась, вылетела из кухни. Дождалась снаружи, пока я усохну. Высказала мне, что думает о боотурах, ушибленных на всю их расширенную голову. Айыы, адьяраи — все мы одним бревном деланы! Я кивал и размышлял о том, что жизнь рядом с Уотом кого хочешь превратит в визжащую молнию. Уот вам не Юрюн, от него увернуться — много прыти надо.

Я бы, например, не увернулся.

Покончив с боотурами, Чамчай принялась командовать. Вон миски стоят. Мясо там возьми. Лепешки — тут. На верхней полке. Черствые? Кто вопил, что кишки отходную поют? Размочишь, не облезешь! Чем размочить? Вода в берестяном ведре, у окна. Чистая вода, ключевая. Сама набирала. Молоко? Нет молока. Сливок тоже нет. Кого здесь доить, пленников? Кумыс? Обойдешься! Воду пей, здоровее будешь...

Стол пятнали застарелые потеки жира и крови. Хорошо, если только звериной. Миски в пыли: похоже, из них ели редко. Мясо полусырое, с явственным душком. Но разве это могло остановить голодного, голодного, очень голодного боотура? Хвала небесам, вода оказалась и вправду свежей. Заливая еду водичкой, я схарчил все, что дали, и глазом не моргнул. Видя мои страдания — хочу еще, а попросить боюсь! — Чамчай сжалилась, указала на кладовку с рыбой.

— Мы с твоей сестрой подруги.

Я едва не подавился:

— С Умсур?!

— А что тебя смущает? Ровесницы, учились вместе...

— Учились?

— Учились. Не всем же быть идиотами?

— Когда? Где? Чему?

— Давно. В прошлой жизни. Сейчас видимся редко.

Ну да, обе ведь — удаганки. Небось, колдовству и учились. Нет, все равно верится с трудом. Красавица Умсур и это страшилище?! С другой стороны, я с Уотом кумыс пил? Пил. За конями вместе ездили? Ездили. Чем мы лучше наших сестер?

— Одно дело делаем. Ось... — Чамчай запнулась, подбирая нужное слово. — Ось миров бережем. Умсур — сверху, я — снизу.

Вот откуда она про Нюргуна узнала! Плен, столб, Алып-Чарай...

— Так почему ты не у столба? Почему не бережешь?

— Не моя смена, — огрызнулась Чамчай.

Про смену я не понял, а переспросить не рискнул.

— Хочешь знать, какого рожна я с тобой связалась? Не ври, вижу, что хочешь. Ради Умсур, понял! Не хочу, чтобы у подруги брат погиб. Эсеха не спасла, так хоть тебя, дуралея...