— Очень приятно. Чего ревешь? Жениться боишься?

— Коня у меня свели, — пожаловался я.

— Беда, — согласилась идолица. — Хороший конь дорогого стоит. Кричать «Воры!» или погодить? Он у тебя перекованный, конь-то?

— Ага. Мастер Кытай ковал.

— Ничего себе! Сам Кытай Бахсы?!

— Сам! Своими руками!

— Молотом, — поправила идолица.

— Ты хоть понимаешь, что это значит: перекованный? Нарочно для боотура?!

— Да уж не дурней тебя! Значит, перекованный, и свели. Конёк, надо полагать, смирный, с каждым доброй волей пойдет...

— Смирный? Да его кто чужой только тронь...

Идолица заржала громче лошади. Пальцем она крутила у виска, насмехаясь. Я и сам уже утер слезы, успокоился, начал соображать. Чтобы свести Мотылька без боя, нужен... Нет, без боя Мотылек не пойдет. Чтобы свести Мотылька с боем, нужен... Нет, Уоту мой конь ни к чему. Чамчай — тоже. Где это видано, чтобы невеста у жениха коней воровала?! Конокрад-боотур? Нельзя сказать, чтобы такая уж невидаль. Мюльдюн, случалось, пригонял в наш небесный улус целые табуны. И Уот не почуял? Не выскочил на двор: «Буо-буо! Убью!»? Боотуры красть умеют, а красться не умеют. Значит, вломился конокрад-боотур, пока Уот меня душил-плющил, вышиб дух из Мотылька, поволок силой...

— Хватит, — в голосе идолицы я услышал что-то, похожее на сочувствие. — Брось сушить голову, да расширится она и лопнет! У вас в доме конюшня есть? Там, где ты живешь?

— Ну, есть. Это у простых людей кони зимой и летом на воле пасутся...

Я говорил чистую правду. Низкорослые мохнатые лошадки, не чета боотурским скакунам, в лютые морозы шли мелким резвым шагом, согреваясь на ходу, а пропитание добывали тебенёвкой[50], выкапывая копытами траву из-под снега. Подшерстка у них было едва ли не больше, чем шерсти, да и жира они летом нагуливали — пятую часть от собственного веса.

— К весне тощают — страсть! Ребра да кожа. У нас дома типовые, с конюшней, мы своих коней бережем. А что?

— Дорогу найдешь или показать?

— Куда?

— В конюшню. Иди, жених, шевели ногами. А я подремлю маленько...

— Зачем в конюшню? Мне ваши кони не нужны. Мне Мотылек...

Догадка ахнула меня по затылку чище Уотова кулака:

— Так Мотылек в конюшне? Кто его туда отвел?!

— Я отвела, — зевнула идолица. — Вы там деретесь, женитесь, без чувств валяетесь, а бедному животному страдать? Я — страж коновязи, или кто?! Отвела, и корму задала, и воды в поилку налила... Иди, говорю! Начнешь благодарить, меня стошнит.

— Мотылек!

В конюшне я без малейшего стеснения кинулся своему коню на шею. Мотылек фыркал, косил влажным глазом, хрупал сеном. Сено выглядело непривычно, вроде кучи сушеного лишайника, но Мотыльку оно явно пришлось по вкусу. Грива расчесана, круп лоснится — загляденье! Я дал зарок отблагодарить идолицу, только не знал, чем. Надраить ее до блеска? Гирлянду из цветов сплести? Подежурить за нее часок-другой? Ладно, потом выясню. Главное, Мотылек...

В соседнем стойле чавкнуло, хрюкнуло.

— Арт-татай!

Вечно я сую нос, куда не просят. Вот, заорал, Мотылька испугал. Если конь не смущается таким соседством, мне-то с чего крик поднимать?

Рядом с Мотыльком, отделен от коня чахлой перегородкой, стоял Уотов арангас. Сейчас в нем было, пожалуй, поровну от дощатого помоста и восьминогой твари, верхом на которой Уот Усутаакы добывал скакового змея для покойника-Эсеха. Две несущих балки, шесть щупалец, густо покрытых слизью, жерди и доски; в слюнявой пасти сверкают кривые клыки, похожие на зазубренные щепки. Мой вопль ни в малейшей степени не нарушил спокойствия арангаса. Сунув морду в решетчатые ясли, арангас приканчивал гору лежалой требухи. Кишки он всасывал с громким хлюпающим звуком, нутряной жир брал губами, а куски багровой печенки долго облизывал раздвоенным языком, прежде чем ухватить передними зубами, подбросить и поймать на лету, запрокинув голову. Густая кровь сочилась сквозь прутья яслей, капала арангасу под ноги. Время от времени живой помост ложился в натекшую лужу и ворочался, стараясь измазаться как следует. Когда он поднимался, крови на полу не оставалось — кажется, она всасывалась в кожу арангаса, или чем там он был покрыт.

Воняло из яслей гадостно. Поначалу я этого не заметил, счастлив встречей с Мотыльком. Перевести коня в стойло подальше? Похлопав Мотылька по холке, я обратил внимание, с каким живым интересом мой конь следит за трапезой арангаса, словно мечтая урвать и себе кусок требухи пожирнее — и решил оставить все, как есть. Я куда ни влезу, только хуже делаю. Лучше уж ничего не трогать.

Или потрогать?!

Увлечен выбором лакомых кусков требухи, арангас так усердно шарил в яслях языком, что сам себя обманул. В погоне за чуточку подгнившей почкой — надеюсь, не человеческой? — играя с ней, как куница с беспомощным бельчонком, живой помост умудрился трижды обмотать язык вокруг железного прута яслей. Сейчас он — арангас, а не прут или язык — мотал уродливой башкой, стараясь освободиться, и болезненно кряхтел при каждом рывке. Морда арангаса выражала сложные раздумья. Дернуть посильнее? Жаль языка, вдруг оторвется! Пытаться ослабить витки? Размотать язык обратно? Кровь, натекшая с еды, добросовестно приклеила язык к металлу, да еще, по-моему, язык с перепугу одеревенел, виток за витком намертво вцепившись в прут. Ждать спасения от хозяина? Когда еще Уот зайдет в конюшню...

— Стой смирно! Я сейчас...

Арангас угрожающе захрипел. Стоять смирно он не желал. Мои добрые намерения вызывали у него одно-единственное желание: оттяпать непрошенному спасителю руку по локоть, а лучше по плечо. Ну да, я такой мастер спасать, что от меня держись подальше.

— Дурак! — прикрикнул я на него. — Кэр-буу!

Нет, погодите. Дурак — это я. В смысле, крикнул я. Вспомнилась Айталын, вот и крикнул. А кэр-буу — это кто? Кажется, тоже я. Во всяком случае, возглас донесся из моей груди. То есть, с груди. То есть... Я раздернул ворот рубахи, сунул руку за пазуху и нащупал свистульку. Олененок Кэй-Тугут только этого и ждал:

— Кэр-буу!

Я стянул шнурок через голову, поднес свистульку к губам:

— Кэр-буу!

Ага, и так кэр-буу, и так кэр-буу. Свисти, не свисти.

— Уот, ты, что ли?

Олененок молчал.

— Уот, я кому говорю?!

Кому бы я ни говорил, мне никто не отвечал. Я еще разок дунул олененку в губы, услышал знакомое «кэр-буу», выскочившее из-под хвоста, и уверился, что Уот здесь ни при чем. Зато арангас, кажется, присмирел. Ну да, свистулька-то из чьей плоти выточена? Вот, держу в руке, хозяин-владыка, вреда не причиняю. На шее сколько лет таскал, а? Почти родные...