парка. Парк имел важное значение, поскольку этот небольшой дворец был местом отдыха, а не официальной резиденцией шахиншахов.

Другим местом высочайшего отдыха был дворец Чехель-сотун[245], построенный для шаха Аббаса II в 1647 году. Этот дворец немного уступает дворцу Хашт-Бехешт в великолепии, но все равно поражает воображение, в первую очередь, роскошным украшением Зала приемов, расписанного золотом и тремя «классическими» цветами – зеленым, синим и красным. Жаль, что не сохранились керамические панно с изображением исторических событий, в свое время их растащили коллекционеры. Единый ансамбль с дворцом составляет большой прямоугольный пруд, расположенный перед фасадом. Колонны, давшие дворцу название, не мраморные, а вырезанные из кедра (и надо сказать, что дерево смотрится куда лучше камня).

Дворец Хашт-Бехешт

Дворец Чехель-сотун

Главным же украшением Исфахана служит площадь Накш-э Джахан[246], спроектированная известным ученым и поэтом шейхом Баха ад-Дином аль-Амили, бывшим при Аббасе I шейх-уль-исламом[247]. Баха ад-Дину удалось создать гармоничный ансамбль, в котором мечеть Шаха (ныне мечеть Имама) олицетворяет духовную власть, дворец Али Капу – власть шахиншаха, а здание Большого базара – власть денег. У каждого здания есть своя изюминка. Богато украшенная мечеть обладает уникальной акустикой: слово, сказанное шепотом с минбара[248], будет отчетливо слышно во всем зале. Дворец Али Капу славится своими фресками, выполненными придворным художником шаха Аббаса I Резой Аббасси и его учениками. Здание базара красиво само по себе, но его массивные входные ворота – это нечто особенное. Однако же наиболее сильное впечатление производит весь ансамбль площади целиком. Иранцы обижаются, когда Накш-э Джахан сравнивают с дворцово‑парковым ансамблем Версаля или же с римской площадью Навона. Какие могут быть сравнения? Накш-э Джахан уникальна, несравненна и бесподобна. Впрочем, как и все в Иране.

Своеобразной «визитной карточкой» эпохи Сефевидов стала керамика, в оформлении которой появились китайские мотивы, проникшие в Иран вместе с популярным у знати китайским фарфором. Однако иранские мастера не подражали китайским, а брали у них то, что считали нужным, и в результате получался новый стиль, сочетавший «китайские» жанровые сценки или пейзажи с традиционным иранским орнаментом – растительным узором, служившим обрамлением для рисунка.

Площадь Накш-э-Джахан

Но главным культурным достоянием сефевидской эпохи (впрочем, как и предыдущих, как и последующих) являлась поэзия. Стихи писали даже шахиншахи – Исмаил I, Тахмасиб I и Аббас I. При дворе существовала должность главного придворного поэта, которого называли маликом аш-шуара («царем поэтов»). В «Уставе для государей», написанном Мухаммедом-Рафи’а Ансари на рубеже XVII и ХVIII веков, говорится: «Его [малика аш-шуара] обязанности следующие: ежегодно, когда солнце подступает к хамалю[249], первым делом нужно сочинить касыду[250], восхваляющую и превозносящую шахиншаха и воспевающую весну, чтобы прочесть ее в день празднования Нового года на общем собрании в присутствии шахиншаха, а также следует прочесть стихотворение в честь возводимых шахиншахом в тот момент построек. Маснави[251] и касыды, появляющиеся по каждому благородному поводу, должны преподноситься в стихах. Вышеупомянутый [малик аш-шуара] относится к числу приближенных правителя. Ему установлено жалованье в 50 туманов[252], девятимесячный титул[253], годовое пособие от арабских земель, Кашана[254] и других мест».

Наиболее известным поэтом сефевидского периода был Мухаммед ибн Сулейман (1494–1556), известный под псевдонимом Физули и считающийся классиком азербайджанской поэзии. Но кроме азербайджанского, Физули писал на иранском и арабском языках. Выбор своего необычного псевдонима[255] поэт объяснял следующим образом: «Я выбрал такой псевдоним для того, чтобы избежать сходства с другими поэтами. Во‑первых, я хочу видеть себя единственным среди моих современников. Это мне обеспечил мой псевдоним. Во‑вторых, я старался быть человеком ученым, усвоившим все науки и познания и смог найти псевдоним, отражающий это. Ибо “физули” также обозначает совокупность “фазл”-а (“знаний”), а в народе этим словом называют тех, кто идет против норм поведения, правил и традиций».

Вершиной творчества Физули стал лирический эпос «Лейли и Меджнун», созданный в 1536–1537 годах. Это произведение, основанное на старинном арабском предании о несчастной любви, перекликается с поэмой классика иранской поэзии Низами Гянджеви, написанной в 1188 году. Низами перенес арабских героев древности в современный ему иранский город, а Физули оставил влюбленного безумца[256] и очаровавшую его красавицу в Аравии, но наполнил поэму близкими ему азербайджано-иранскими мотивами. Лирические вставки не утяжеляют текст повествования, а, напротив, придают ему легкость.

Я, как Муса, слыву красноречивым,

И чародеям всем кажусь я дивом,

Я мудрый вавилонский чародей,

И сам Харут[257] не столько знал затей.

Мой разум овладел словесным царством,

Я властвую над этим государством.

Когда начну я пение касыд,

Мой сокол в выси горние летит.

Газель иной раз мне дарит забвенье,

Ей душу придает мое терпенье.

И маснави нередко я пою —

Из моря чистый жемчуг достаю.

На языках людей, любимых мною,

Я сочиняю с легкою душою…

Исполнен благородства и умел,

Хочу я ныне, как всегда хотел,

Чтоб в эту лавку, полную товаром,

Не заходил мой покупатель даром[258].

Фраза «На языках людей, любимых мною, я сочиняю с легкою душою» отражает многоязычность той эпохи, когда каждый образованный иранец владел иранским, азербайджанским (а стало быть, и турецким)[259] и арабским языками. Мирза Мухаммед Али Саиб Тебризи (1601–1677), малик аш-шуара при дворе шаха Аббаса II, больше писал на иранском, нежели на родном азербайджанском. Изящные газели Саиба Тебризи стали украшением как иранской, так и азербайджанской литератур.

He манят Caиба aтлacныe oдeжды нeбec,

Ведь для твердого духом эти oдeжды тecны.

Падения Сефевидского государства

В 1694 году шахиншахом стал двадцатипятилетний Султан Хусейн, приходившийся Аббасу II внуком. Имя этого правителя стало у иранцев нарицательным для обозначения глупого, бездарного, ни к чему не пригодного человека. Сначала Султан Хусейн находился под влиянием видного богослова Мухаммеда Бакира ибн Мухаммеда Исфахани Маджлиси, затем им управляла властная двоюродная бабка Мариам Бегум, дочь шаха Сефи I, а в конце пребывания на престоле – начальник дворцовой стражи. Неспособность к правлению усугублялась пристрастием к вину, к которому шахиншаха приучила Мариам Бегум. Ошибки Султана Хусейна можно разбирать очень долго, но мы остановимся на трех самых важных[260].

Первой ошибкой было отсутствие решительных действий по подавлению восстаний, которые в правление Султана Хусейна вспыхивали по всему государству. Самым крупным из восстаний стало восстание афганского полукочевого племени гильзаев, жившего в Кандагаре. Подобно большинству афганцев, гильзаи были суннитами, так что