Женщина пела.

Белое пламя уходит за нами, мы станем огнем.

Кровь и вода…

Кровь и вода…

Кровь и вода…

Верные сидели, кто на корточках, кто – скрестив ноги, и сосредоточенно слушали.

Невидимая кровь лилась, лилась, и никто не мог остановить ее ток.

Замолчали струны, замолк голос, и никто не двинулся с места. Тишина царила, тишина плыла, тишина дышала.

Время текло, время пело, шелестело опавшей листвой в дождевых лесах, утекало ручьями в море, осыпалось в горах горстью мелких камешков из руки великана.

Годами, веками, горами, реками истекала земля и восполнялась вновь, и звезды бесстрастно глядели на великий, темный поток, храня и передавая память. Не только металл – кровь земли, и не камни – ее настоящие кости. Землю, которую ты защитил, наполняет памятью только то, во что человек верит. Память и есть настоящая кровь.

Верные смотрели в небо. Им слышался явственный шелест темного потока, перемалывающего годы.

Это кровь земли, кровь земли текла. Это кровь говорила.

Начальник воздушной станции смял письмо в руках и с отвращением посмотрел на Нинто.

– Так ты говоришь, она придет под наши стены?

– Да, господин, – обреченно сказал Нинто. – Да. Она так сказала.

– И ты ей поверил? Тьфу…

– Поверишь тут, господин начальник, – чуть ли не перебил его мастеровой. – Если у них войско такое, что из Тиа высокородные господа удрали в страхе, а ее люди безумны, как лесные крысы! Если у них не только стрелки и полным-полно крестьянского сброда, но и колдуний целый полк! Если у них…

Он не знал, зачем он с таким воодушевлением исполняет приказ богини, и от этого было еще тошнее. Он проиграл, так мог хотя бы сопротивляться, но что-то ему мешало, и мешало все больше.

Господин начальник удостоил его второго взгляда, так как у него были свидетели.

– Я не могу поверить, – хорошо поставленным голосом начал он. – Я не могу поверить, что ты, поговорив с этой деревенской девицей, именующей себя богиней, так быстро поверил, что сила нашей армии и нашего первого в истории воздушного войска – ничто перед силой армии каких-то пляшущих идиотов!

– Я не говорил! – лихорадочно крикнул Нинто.

– Молчать, шерстеголовый! И ты, собственными руками, сам, взял у нее письмо и согласился выполнить ее приказ! А я ведь хотел предложить тебе должность смотрителя сборочного цеха и десять человек в помощь! Я бы выдавал тебе усиленный паек, если бы ты остался мне верен… Знаешь, кто ты? Ты изменник, солдат! – и посмотрел на него такими глазами, как смотрит голодная крыса.

– Я не соглашался! Мне… – попытался сказать он, но не вышло. Господин начальник – он такой: чуть что – выстроит всех по струнке и давай раскатывать в лепешку перед строем. Люди, говорят, в обморок падали. Или еще как накажет. Нинто, которого с четырнадцати лет забрали на верфи по государственному призыву в числе одаренных, другой жизни уже почти не знал, а все равно было страшно.

И на кой только это я…

– Следовало бы приковать тебя к колесу, – повысил голос начальник и наклонился над столом. – Или запереть в камеру на год. Я дал тебе место механика! Я спасаю таких, как ты, и их семьи от голодной смерти, забирая к себе вас, на беду обнаруживших в себе ненужный талант! Ни один высокородный не смог бы взять вас на службу, но по приказу Его священного величества этот долг исполняю я! Как ты мог, как ты мог говорить с врагами Его священного величества! Тебе лучше было бы умереть, чем соприкоснуться с этой чумой, с этой смертельной заразой!

Нинто, опустив голову, кивнул.

– В камеру его! – крикнул господин, взял перо и начал что-то писать на бумаге, лежащей перед ним на столе. Письмо богини он бросил в корзину и вытер руки.

Ишь ты, думал Нинто, подталкиваемый в спину стражей. Даже читать не стал. Не простит она меня.

Камера была «для смутьянов», два шага на пять шагов. Он в ней еще не бывал – он был послушным, отсылал матери накопленные деньги, и за особую старательность удостоился чести – всегда ездил два раза в год в семье в отпуск из Айдора в Тиа. Как же это? Вся жизнь разрушилась в одну минуту – и работа от рассвета до заката с обязательным перерывом на прогулку, и утренние и вечерние построения, на которых им, взятым из народа за особые способности, зачитывались речи Его священного величества, и кормежка – ох, и вкусная кормежка! – которая выдавалась регулярно… Он всегда думал, что это лучше, чем бродить по улицам и просить подаяния, и продавать самодельные вещицы, и проситься в артель, где командует какой-то ушлый глава с разбойничей рожей, и не гордиться ничем, кроме умелых рук… Только иногда он засматривался на бродячего ремесленника или лудильщика, который ходил от дома к дому и громко предлагал «отличную работу», но мечты о вольной жизни быстро испарялись, оставалась гордость: вот мы какие, не чета вам! Обученные! Трудимся на благо империи!

И он проходил мимо, сияя вышитым гербом на отвороте серой куртки. А теперь что?

Может, казнят… Или выгонят на ту самую улицу.

Говорят, у художников, которых набирают с десяти лет, обучение легче… Почему я не художник, не скульптор, не ученый?

Он надеялся, что его казнят.

Но время шло медленно, и никто не приходил.

Дурак я был, не ценил… – думал Нинто. Не ценил ни милостей, ни благоволений… Он сел на скамейку, обхватил колени руками и уперся в них лбом.

Наверное, заснул.

Да, наверное, заснул, бедняга, потому что привиделось ему – в камере Сэиланн. Она была такая же, как тогда – обожженная солнцем, с жесткими руками, но не в лохмотьях, а в золотой одежде. И сказала – открой дверь. Открой дверь, и давай, спасайся.

Тогда Нинто поднял голову, размял затекшую шею и услышал шум за стальной дверью, и крики «огонь, огонь!»

– Это письмо – сказал голос богини. – Зря они не прочитали его.

И тогда Нинто вспомнил, о чем она просила его. Его, человека.

– Я не могу их убить! – закричал он в отчаянии.

– Я не понимаю – сказала Сэиланн. – Ведь это же корабли. Это железо. Железо, медь, сталь и нейдар. Ты не понял, о чем я говорила? Ваши люди хотят убить всех нас, владеющих старым ремеслом, они убили одних и возвысили других. Вы сходите с ума рядом с металлом. Вы работаете за еду и славу, и ваша жизнь – не ваша. А если победить смогу я…

– Мне плевать! – заплакал Нинто. – Это моя, готовая работа! Я не могу!

– Тогда я заставлю тебя! – сказала Сэиланн, и вдруг все стало похоже на калейдоскоп – Нинто смотрел на мир чужими глазами, и, когда мозаика улеглась, все стало просто и ясно.

Станция горела.

Огонь уже поглотил ту часть, где жили ученые, писаки и начальство, и облизывал здание фабрики. Пожарные не справлялись, и отчаянно выла сирена.