Федор встал, подошел к камину и стал выбирать дрова из поленницы, сложенной рядом.

– Не, Леха, видел я этих эмигрантов и ничего хорошего не увидел! Тоска зеленая и грусть печальная. Мне здесь дышать интересней. А там я от ожирения через три года окочурюсь. И от скуки еще.

Он сложил дрова в пасть камина, зажег бересту и теперь подсовывал ее, отворачиваясь от дыма.

– Мне бы только с силами собраться, а то я расклеился маленько. Как-то все сразу навалилось, и госпиталь, и операция, и работу я потерял! – Береста трещала и горела весело. – И жену потерял… Ну, да бог с ней.

Дрова занялись, и Федор поднялся с корточек.

– Участок этот мне от бабки с дедом достался, я построился потихоньку, дядь Коля, егерь, на работу меня пристроил. Чего ты, говорит, без дела сидишь, ты же молодой мужик!.. Одичаешь совсем. Ну, я и пошел на работу. Там какие-никакие, а машины. А чего еще делать? Пить мне нельзя, это я с тобой только сегодня так расслабился. А байк у меня первый раз в жизни заклинило, веришь?! Три раза я в Дакар ходил, и ни разу не заглох, а сегодня – что ты будешь делать!.. Как нарочно!..

– А от соседей ты свое бурное прошлое зачем скрываешь?

– А чтоб вопросов не задавали, – неожиданно злобно ответил Федор, и Плетнев сквозь теплый и приятный шум в голове вдруг вспомнил, как он угрожал кому-то на лесной тропинке. – Они же тоже все разные! Вон дядь Коля человеком был, так его убили, а суки остались, живут себе!.. Только я того, кто дядю Колю прикончил, найду. Найду и…

– Ты лозунги не выкрикивай, – посоветовал Плетнев. – Ты найди человека, который тогда твою собаку застрелил.

Федор замолчал, покачиваясь из стороны в сторону.

– А ты думаешь…

– Я думаю, что это все одно к одному. Главное – зачем? Зачем застрелили собаку? Зачем убили Николая Степановича? Чего ради? Вот этого я никак не могу понять. – Плетнев попытался вспомнить слово и вспоминал довольно долго. – Мотива нет, вот чего!..

– Только Люба ничего ни у кого не крала, – вдруг воинственно заявил Федор, – и этой старой кочерге, которая на нее бочки катит, надо мозги прочистить!

– Вот и прочисть, – зевая, сказал Плетнев.

– И прочищу!

– А зачем Люба деньги обещала выплатить?

– Какие деньги?

– Да ну тебя, – пробормотал Алексей Александрович.

Камин горел, дождь шумел, шкура грела босые ноги, и все это было так хорошо и прекрасно, и так радостно, что он напился, и понимал, что напился, и еще отчего-то радовало, что Федор Еременко знаменитый гонщик, а не прохиндей, а завтра он пойдет с Элли к глупой Любе, которую все время пытается защитить Федор и делает это очень неловко, и от всех этих теплых чувств они еще выпили, а потом еще немножко, разговаривая об Америке, ее странностях и красотах, и, кажется, Федор велел Плетневу купить байк, и тогда на следующий год они смогут «прокатиться» и посмотреть любимые Федоровы места в Колорадо или в Вайоминге, и Алексей Александрович с удовольствием согласился.

Среди ночи вдруг погас свет, и Федор сказал, что это, должно быть, от того, что молния попала в трансформатор или дерево повалилось на провода. Без света стало еще уютней, и они немного выпили, сидя на коврике перед камином.

А потом Плетнев устроился спать на полу, потянув на себя шкуру, и ему было так удобно, что он улыбался, засыпая, а Федор еще что-то бормотал про то, что мотоцикл у него заклинило первый раз в жизни.

Утром Алексей Александрович был бодр и свеж как ни в чем не бывало, а Федор маялся головой и повторял то и дело:

– Я больше никогда, никогда!..

– Я в твоих штанах пойду, а? Мое все мокрое! И кроссовки насквозь! Я твои надену, ладно?..

– Что ты орешь!..

– Выпусти меня, а то собаки сожрут.

Следом за Плетневым Федор выбрался на крыльцо, охнул и зажмурился от солнца.

– Я больше никогда!.. Мик, нельзя, свои.

Косясь на собаку, которая взбежала на крыльцо и привалилась к хозяйскому колену, Плетнев сделал несколько шагов, стараясь не показывать виду, что боится страшного зверя, и обернулся:

– Ты Любе своей скажи, чтобы она идиотских бумажек больше не подписывала!

– Чего сказать?!

– Что слышал. Одну я изъял, а больше пусть не усердствует.

– Я не понял ничего, – пожаловался Федор.

– Вот и хорошо, – неожиданно ответил Алексей Александрович. – Байк дашь покататься?

– Не дам!..

В прекрасном настроении Плетнев пошел по еще не просохшей дороге в сторону своего дома. Улица была чистой, умытой, солнце особенно золотым, а зелень особенно изумрудной, и за поворотом дороги с левой стороны он увидел небольшую толпу возле железного трансформаторного ящика. Там что-то громко говорили, размахивали руками, и Валюшкин голос оттуда слышался, и, кажется, «газпром» гудела на одной ноте.

Плетнев, который теперь точно знал, что, если на улице толпа или шум, значит, непременно надо бежать, выяснять, в чем дело, и кидаться на помощь, повернул и подошел.

Солнце светило в глаза, и он приставил ладонь козырьком ко лбу.

– Доброе утро.

Люди обернулись к нему и как по команде смолкли. Плетнев заглянул за них.

Пломба с серых дверей трансформаторной будки была сорвана, внутренности с черными эбонитовыми ручками и белыми переключателями – все на виду. Часть ручек и переключателей оказалась то ли сорвана, то ли покорежена, болтались какие-то провода.

– Ты где был-то, Леша? – негромко спросила обычно очень бойкая Валюшка. – Я кричала, кричала! Где носило-то тебя?

Плетнев посмотрел на нее. Витюшка тронул его за руку и подбородком показал на велосипед, который валялся рядом с будкой, весь помятый и искалеченный, как будто по нему прошелся асфальтоукладчик. Рядом валялся какой-то огородный инструмент с длинной ручкой.

– Я в людях разбираюсь! – отчетливо выговорила Тереза Васильевна. – Меня положение обязывает в них разбираться! И я вам точно говорю, дорогой товарищ участковый, кто это сделал. Это он сделал!

Плетнев ничего не понял.

– Велосипед-то твой, – даже не спросил, а как-то полуспросил Витюшка, и Плетнев посмотрел внимательно, зачем-то нагнулся и потрогал раму и обод. Это на самом деле был его велосипед!

Он полез через канаву, тюк мокрого барахла, который он тащил в руках, очень мешал, и Плетнев кинул его в траву.

– Минуточку! – грозно сказал человек в форме. – Ничего нельзя трогать, гражданин, на месте злостного хулиганства!

Но Плетнев его не слушал.

Ему вдруг так жалко стало велосипед, на котором он только-только научился ездить, который вел себя, как норовистая лошадь, и несколько раз сбрасывал его,